Судьба империи - Денис Старый

Анна Иоанновна вновь впадала в гликемическую кому. К этому были готовы не только медики, но даже проинструктированы лакеи. Рядом с государыней всегда была свежая сладкая вода. Вот только сердце… Оно у императрицы оказалось также болезненным. Ну или сосуды. Резко подскочившее давление вызвало инсульт. Начались судороги, кривилось лицо…

— Нынче у неё перекошенное лицо. Правая сторона… Рука, нога. Они не подвластны нынче нашей матушке. Медики говорят, что её вытянули с того света. И я верю… Я видел, думал, что Аннушка уже и представилась, — заканчивал свой рассказ герцог. — Нынче она уже спит, и рядом с ней тот самый медик, что и спас её. Словно божественное провидение, что этот молодой Ганс Шульц оказался во дворце.

— Ну, стоит надеяться на лучшее. Может так статься, что государыня поднимется и вновь явит нам своё величие, — Остерман, сказал то, что должен был сказать.

Герцог лишь покачал в отрицании головой.

— Андрей Иванович, не сочтите за службу, а за мою просьбу. Съездите в Петропавловскую крепость, заберите оттуда Норова. Спаситель государыни, медикус Шульц, об этом просил. От награды отказался, и от тех денег, что я ему сулил, только бы Норова освободили, — сказал герцог.

Бирон усмехнулся. Такой мучительной улыбкой, в которой не было и толики радости. Таким обреченным он не чувствовал себя с того момента, когда Анна Иоанновна отправилась править в Россию, а Бирон остался в Митаве, в Курляндии. Думал, что уже брошен и забыт.

— Нам брать пример нужно с бригадира Норова. Сколько ходатайств об его освобождении! В гвардии даже роптали. И Нартов просил об этом. Вчера под вечер прискакал человек от Демидова с просьбой об освобождении Норова. Теперь вот и медик… — герцог посмотрел в глаза Остерману. — А у тебя, Андрей Иванович, есть такие друзья? Вот так, чтобы отказывались даже от дворянства и денег, лишь бы только вызволили друга из крепости?

Остерман задумался. Да нет у него таких друзей. Вся жизнь Андрея Ивановича и его общение с другими людьми — это система сдержек и противовесов, принуждения и временных союзов. А вот друг… Как-то раньше не задумывался Остерман о том, что друзей у него и нет. Пожалуй, что и приятелей также. Вот только министр как-то и не расстраивался такому стечению обстоятельств. Нет? Так и не в таком возрасте же их заводить.

— Я был в Петропавловской крепости. Ушаков не хочет отпускать Норова, — после некоторой паузы сообщил Остерман.

— А кем он возомнил себя, палачом? — вдруг взбеленился герцог. — Государыню не правильно понял. Норова нужно было наказать только для спокойствия великой княжны.

Герцог посмотрел на Остермана.

— Генрих, ты хоть понимаешь, что Норов — это герой, о котором в гвардии только и говорят. Он друг Миниха. Он… Да это же он взял Бахчисарай и он договаривался с крымскими беями, которые подняли восстание и ускорили войну, — Бирон даже преобразился. — Такого офицера нужно иметь в друзьях. А еще он ну очень интересные проекты предлагает.

— Понимаю, — чуть растерялся Остерман от того, что герцог, бывший вроде бы соперником, так разоткровенничался.

Еще бы Остерману не понимать. Он, как никто иной знал, что интриги могут придумать наверху пирамиды власти, но без исполнителей они обречены на провал.

— Так вы, ваша светлость, коли государыня в состоянии, возьмите бумагу от нее. Ушакову некуда будет деваться, — как само собой разумеющееся говорил Остерман.

И вновь слеза потекла по щеке Бирона.

Нынче императрица не могла писать. Правая рука болталась, словно бы и неживая. А может быть, таковой и являлась. Герцог, конечно, умел подделывать подписи Анны Иоанновны. Часто так и происходило. Но теперь могут быть вопросы к тому, кто и что подписывает.

— Я выдам бумагу. Но вот что сказать тебе хочу, Генрих, — Бирон нахмурил брови и чуть приблизился к Остерману. — Ты выполнишь волю государыни? Ты защитишь того, кто нынче растёт во чреве Анны Леопольдовны?

— Безусловно. Ты не сомневайся, — выпалил Остерман.

Конечно же, он лгал. А, может, и нет. Теперь нужно всё взвесить и подумать, что делать дальше, и насколько для Остермана лично и для Отечества в целом, по его же мнению, будет нужно действовать по тому завещанию, что было озвучено ныне пока ещё живущей государыней.

Может быть, действительно, поддержать Анну Леопольдовну окажется более правильным делом, чем кого-то другого. Вот только, благодаря своим связям во внешней политике, Остерман тщательно отслеживал жизнь ещё одного претендента на русский престол. И пока сильно раздумывал, что и как делать.

Карл Пётр Ульрих Гольштейнский — единственный прямой родственник мужского пола, внук Петра Великого. Женское засилье на троне не нравилось даже Остерману. Да и линия Ивана Алексеевича, то есть Анны Иоанновны, так же не казалась министру привлекательной.

А ещё ему не нравилась идея о том, что, к власти может прийти Елизавета Петровна. Даже осторожный Андрей Иванович Остерман и тот умудрился обидеть царевну. Но это было сделано лишь в угоду нынешней императрице.

А что будет, если поставить дочь Петра Великого на трон? Да она же половину нынешней элиты перережет. Это только кажется, что Лизонька такая вся мягкая и озабочена только лишь вниманием мужским. А характер у этой дамочки ещё тот… [ в реальной истории Елизавета не совершила ни одной казни, пусть такие решения и были. А Остермана сослали, хотя вывели на плаху].

— Я бы не хотел самолично ещё раз ехать в Петропавловскую крепость. И без того мы с Андреем Ивановичем Ушаковым несколько не сошлись во мнениях. Прошу вас, ваша светлость, составить бумагу и отправить в крепость гвардейцев-измайловцев… — Остерман задумался. — Да, именно так. И тогда гвардия будет знать, что вы, ваша светлость, выступаете за любимчика гвардии и большей части армии, за бригадира Норова. И случись это, то ваше имя в списке тех, против которых можно поднимать бунт, не будет значиться. Ну и будьте любезны как-то к этому сделать и меня причастным.

— За такой верный совет я бы пошёл с вами на сделку. Как показывают события: кто в нужный момент дружит с Остерманом, тот всегда остаётся в прибыли, — впервые за время разговора Бирон искренне улыбнулся.

— Приму союз за честь, — лукавил Остерман.

— Знаешь, Генрих, вот мы плетем все свою паутину.