Лихолетье - Евгений Васильевич Шалашов

Так смотришь, ровно в первый раз меня видишь…

– Так, заробелось мне что-то, – признался служилый дворянин. – Посмотрел я на тебя, послушал, – ты, князь-батюшка, ровно царь… может, ты и есть наш новый царь?

– Ты это… глупости-то не говори… царь… – еще больше растерялся Мезецкий. – Какой я тебе князь-батюшка? Уж попросту говори – князь. Или как раньше – по имени да отчеству. Зови-ка сюда «церепан». Ляхов судить будем.

Крестьяне, робко сняв шапки, поглядывали то на князя, то на недавних хозяев.

– Эй, староста сельский, как тебя? – спросил князь давешнего бойкого мужика.

– Ивашка, сын Милютин, – отозвался тот, срывая шапку и кланяясь до земли.

– Ну, Ивашка, сказывай – кого из ляхов нужно смерти предать, а кого и помиловать можно? – ухмыльнулся Даниил Иванович, снимая с головы изрядно надоевший шлем и передавая его Грине.

– Так тут, князь-батюшка, ляхов-то, почитай, и нет, – сказал староста, оглядывая пленных. – Тутоцки только ясновельможный пан, цто ваши сапоги целовал, да еще пятеро ляхи. А остальные – все наши, русские будут. Ну, вон немчик там лежит, Брюквин. Только, – хохотнул Ивашка, – перед Брюквой матюг, так я уж и не отважусь сказать-то при вас…

– Их хайсе Йоганн Брюкман, – сказал вдруг пришедший в себя немец. – Герр Брюкман. Их бин кранк!

– Чего сказал-то? – спросил Мезецкий, который не говорил по-немецки.

– Говорит, что его зовут Иван Брюквин, – перевел Никита Еропкин. – Говорит еще, что болен он сильно.

– Херу немецкому по утрам завсегда плохо, – пояснил развеселившийся Ивашка. – Он весь день пьет, а наутро похмельем мается. За два года его трезвым не видели.

– Русский бражка – шайсе! Русский шнапс – зер гут!

– Зер гут – это и я понял! – улыбнулся князь. – Русский шнапс – это водка? А шайсе – что такое?

– А шайсе, Даниил Иваныч, – это дерьмо по-нашему, – подсказал Еропкин.

– Ты, князь-батюшка, прикажи его не больно убивать, – попросил вдруг Ивашка Милютин. – Немец ентот среди татей – самый безобидный. Только и знал, что по избам ходить да кричать – матка, дай бражки! А как насосется – так и спать завалится.

– Ясно, – перебил болтливого мужика князь. – Гриня, херу немецкому опохмелиться дай, а потом его в лес отведите да расстреляйте. Коли обиды не чинил, пущай смерть примет, как воин. И схоронить не забудьте!

– Понял, – кивнул Гриня и спросил: – Даниил Иванович, кол-то для ляха какой толщины рубить? Я еще никого на кол не сажал – не знаю…

– Кол? Какой кол? – не сразу понял Мезецкий. Усмехнувшись, князь махнул рукой: – Не нужен кол… Хрен с ним, не будем мы его на кол сажать. Лучше повесим…

– Вот и хорошо, – обрадовался холоп. – А то с колом маеты много…

Гриня, сняв с пояса флягу с водкой, протянул ее Брюкману, и тот, жадно ухватив посудину, приник к горлышку, как теленок к вымени, и зачмокал…

– О, зер гут! – блаженно проговорил Брюкман, оторвавшись от выпивки. – Данке шен, камрат.

– Ну, хер немецкий, коли башку поправил, отдавай обратно. Щас я тебя расстреливать поведу…

– Разтреливать? – переспросил немец, а потом расплылся в улыбке: – Разтреливать – есть хорошо, зер гут! Лучше быть разтрелян, как зольдат, чем быть повешан, как разбойник! Данке шен!

Герр Брюкман, не очень твердой, но целеустремленной походкой пошел вперед. Отойдя шагов пять, обернулся:

– Куда идти, герр капитан? Где меня будут разтрелять?

– Ну, ты вперед иди, что ли… – сказал Гриня с уважением.

– Эй, Гриня, – выкрикнул один из стрельцов, подбегая к холопу и протягивая тому баклажку: – Как дойдете, дай мужику еще выпить… Пусть хоть и немец, а человек!

Немец, подтянувшись, стал выше и стройнее и зашагал, бодро запев песню:

Какта меня упьют на зече,А коршун путет клаз клеффать,Мне путет, камрат, тарагие,Уше на эта наплеффать!

Сидевшие на земле пленники мрачно подхватили:

Когда я буду тлеть в канаве,А черви будут печень жрать,Мне будет, братцы дорогие,На это тоже наплевать!

Мезецкий, провожая взглядом спины стрельцов и Брюкмана, вдруг крикнул:

– Гриня, постой-ка! Брюкман, ко мне служить пойдешь?

– Нихт, герр воевода! – покачал головой немец. – Зольдат я завсем плехой зтал. Лучше – разтреляйт…

– Ну, как знаешь, – пожал плечами Мезецкий и кивнул Грине – уводи, мол…

– Князь-батюшка, дозволь слово молвить… – попросил вдруг Ивашка Милютин, а когда Мезецкий кивнул, вдруг заговорил серьезно и обстоятельно, превращаясь из хитрована и балагура в умудренного жизненным опытом крестьянина: – Князь-батюшка, ты никак пожалеть их хочешь, к себе на службу взять?

– Ишь, догадливый, – хмыкнул князь. А ведь угадал мужичок. Была у него такая мысль – атамана повесить, а остальных взять к себе. Все-таки двадцать душ. – Нельзя их прощать! Да и суды судить – токмо время терять. Тута цто ляхи, цто русские – все виноваты, все одним миром мазаны. И грабили, и убивали, и баб-девок сильничали. Ты, князь, отдал бы их нам. Ну, коли не всех – так хоть пана Казимира отдай. У него на руках крови людской – цто у ката. За копеецку целыми семьями убивал, никого не жалел.

– Если я тебе ляхов отдам, что с ними делать-то будете? – поинтересовался князь.

– А цто делать? – хитренько улыбнулся Ивашка. – Цто попрежь делали – подкоренивали.

– И многих подкоренили?

– Врать не буду, но с дюжину – тоцно, – почесал мужик затылок. – В последний раз цетверых поймали, когда пан охоту затеял…

– Ивашка, поп в селе есть? – спросил князь.

– Ну, откуда ему взяться-то? Мы ж в монастырскую церкву ходили. Паны, они кажий раз обитель грабили да сжигали, мнихов живьем жгли. Пан Казимир последнего инока в прошлом годе утопить велел…

– Ясно, – кивнул Мезецкий, поняв, что на службу пленных он брать не будет: – Значит, придется без исповеди да причастия… Леонтий, вяжите татей, да сразу и вешайте. Чего канитель-то разводить?

Пленных поднимали с земли, связывали руки и вешали. Те отнеслись ко всему происходящему покорно, даже равнодушно. Даниил Иванович удивился – а чего ж сдаваться-то было? Умерли бы как люди – в бою…

– С этим-то что? – пнул Костромитинов в зад бывшего властителя Череповеси, делавшего вид, что до сих пор не пришел в себя.

– Пусть его мужики судят, коли им хочется, – сказал князь. – Что там Ивашка-то сказал – подкоренить? Ну, пусть и подкоренивают.

– Спасибочки, князь-батюшка, – удовлетворенно крякнул Ивашка, наседая на ляха сзади. Еще двое, ухватив Казьку за ноги и за руки, принялись опутывать веревками, а потом поволокли куда-то в лесочек…

– Леонтий Силыч! – подозвал князь своего второго воеводу, а когда тот подошел, спросил его шепотом, на ухо: – А что за подкоренивание-то такое?

Костромитинов удивленно посмотрел на князя, но обстоятельно разъяснил:

– Это, Даниил Иваныч, казнь такая. Мужики дерево подкопают, ствол накренят, чтобы корни торчали – ну, как если бы лес корчевать. В яму, что от корней остается, – туда ляха и бухнут, а дерево – обратно на место поставят. Тать порой дня два под корнями сидит. Раньше так только конокрадов казнили, а теперь, вишь, ляхов…

Даниил Иванович покачал головой. Знал бы, что за