Царь нигилистов – 6 - Наталья Львовна Точильникова

пересказываете мне мои воспоминания.

И его взгляд ушёл в себя.

— Мне тут Тютчева Анна Фёдоровна сказала, когда мы с ней танцевали на балу, что словно бездна разверзается, когда я говорю что-то, чего не могу знать. Но это не бездна, моя задача мимо этой бездны наш народ провести. Нетривиальная задача, прямо скажем. Мне иногда кажется, что ему туда хочется.

— Может быть, — задумчиво проговорил гость. — У вас необычные картины на стенах.

— А! Новое французское искусство…

И он рассказал историю мальчика с вишнями.

— История, по-моему, для вас, — заметил он. — Не французская она какая-то. Если интересно, пользуйтесь. Достоевский Ф. М. «Мальчик с вишнями». Например, повесть.

Достоевский улыбнулся.

Подписал последние журналы и отдал Саше.

— На «Записки» претендую, — сказал Саша, — пришлёте? Первую же публикацию. И сразу с подписью.

— Разумеется.

— Теперь очень щекотливый вопрос, Фёдор Михайлович, — проговорил Саша, — обещайте, что не обидитесь.

— Вам что-то не понравилось в «Бедных людях»?

— Я люблю людей более работящих, инициативных, сильных духом и независимых от чужого мнения, чем те, которых вы описываете. Но не в этом дело. Мой вопрос, боже упаси, никак не следует из каких-то внешних моментов: вы отлично выглядите. Спросить об этом подсказывает мне только моё ясновидение и отчасти логика.

— Не обижусь, — пообещал Достоевский.

— Фёдор Михайлович, сколько вам платят за лист?

— Это и был ваш страшный вопрос? — усмехнулся гость. — Сто двадцать рублей за «Село Степанчиково».

— Это было предисловие к страшному вопросу. Сколько в «Селе Степанчикове»? Листов 10?

— Семнадцать, — сказал гость.

Саша прикинул, умножив в уме 120 на 17. Больше двух тысяч.

— Прилично, — оценил он. — Но переезд всё равно мог дорого обойтись. А теперь страшный вопрос: Фёдор Михайлович, вам деньги нужны?

Достоевский отвёл взгляд, посмотрел на «Мальчика с вишнями», вздохнул и тихо сказал:

— Да.

Саша отсчитал 500 рублей. Он смутно надеялся обойтись парой сотен, но человеку с такими гонорарами презентовать меньше было бы просто неприлично.

— Я должен буду написать что-то про работящих и сильных духом? — спросил гость.

— Боже упаси! — улыбнулся Саша. — Боюсь, на заказ неспособен написать что-то стоящее даже Достоевский. Пишите, к чему душа лежит. Очень жду ваших записок про каторжников.

— Спасибо! — проговорил гость, забирая деньги. — Я обязательно верну.

— Нет никакой необходимости, — улыбнулся Саша. — Мы очень вам задолжали. Я имею в виду династию и то, что творил мой дед. К сожалению, отец и слышать не хочет о пересмотре дела. Понимаю, что пятьсот рублей — это так себе компенсация за фиктивный расстрел и четыре года каторги. Примерно, как фиктивный расстрел и четыре года каторги за чтение письма Белинского. Но это не всё. Вы обращайтесь, если будет нужда. И без всякого стеснения. Только у меня одно условие… оно может вас удивить…

— Говорите. Обещаю не обидеться.

— Не подходите к рулетке.

Честно говоря, Саша не знал, когда Фёдор Михайлович впервые сел играть.

— Действительно странное условие, — усмехнулся Достоевский, — я даже не думал в этом направлении.

— Да? Ну, и отлично. В таких случаях я всегда рад ошибаться.

— Александр Александрович, — проговорил Достоевский, — я не считаю сейчас себя невиновным.

— Кроме письма Белинского было что-то ещё?

— У нас действительно было намерение действовать против правительства. Мой долгий опыт, тяжёлый и мучительный протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Я был тогда слеп и верил в теории и утопии.

— «Намерение»! Согрешили в мыслях? — усмехнулся Саша. — Тогда всё человечество нужно расстрелять. В полном составе! По поводу специфического греха «веры в теории» вы можете дискутировать со своей совестью или Господом, но к юридическим практикам это не имеет ни малейшего отношения.

К очередному семейному обеду слух о Сашиной литературной благотворительности уже успел облететь Петербург и вернуться в Зимний. Что говорило о том, что Достоевский усердно работал на Сашину добрую славу.

Масло в огонь подлил неизвестно откуда взявшийся слух, что Саша выдал Достоевскому половину своих наличных денег. Что было неправдой. Отцовской тысячей Сашины финансы не ограничивались. Мелкие бизнесы вроде открыток, конфетти, китайских фонариков и шампуня уже приносили сравнимый с отцовскими гонорарами доход. Да и жалованье штабс-капитана капало потихоньку.

— Это правда, что ты подарил 500 рублей политическому преступнику Достоевскому? — поинтересовался папа́.

— Никакой он не преступник, — возразил Саша. — Уж, не говоря о том, что помилован.

— Деньги тебе на руки выдавать нельзя.

— Надо же мне было как-то реабилитироваться за деда. И мне кажется лучше потратить деньги на Достоевского, чем на десять мундиров от Норденштрема.

— Твой дед в реабилитации не нуждается!

— Он уже ни в чём не нуждается. Это я нуждаюсь.

— В хорошей порке.

— Может быть. Легче будет в глаза смотреть таким, как Фёдор Михайлович.

— Значит то, что ты сказал Достоевскому, что считаешь его приговор несправедливым, тоже правда?

— Неадекватным, — уточнил Саша. — Считаю, буду считать и всегда считал.

— Вы это и обсуждали битых три часа?

— В основном, нет. Мы говорили о его книгах. О «Бедных людях» и «Хозяйке».

— Болтают, что ты в таком возрасте, когда простительно любить сказки. Нашёл у Достоевского единственную сказку «Хозяйка», теперь везде расхваливаешь и говоришь, что автор опередил время на столетие.

«Сказочка, да, — подумал Саша, — особенно по степени эротизма».

При этом герои там максимум страстно целуются. И ни одно более откровенное действие не названо своим именем. Но Фёдор Михайлович прекрасно обходится выражениями вроде «и растопленный свинец вместо крови потек в его жилах».

— Да пусть говорят, — мило улыбнулся Саша. — Ещё мы обсуждали его будущую книгу. Фёдор Михайлович пишет воспоминания о каторге.

— Это те, которые ты ему пересказывал?

— Он упоминал об этом?

— Конечно, как он мог умолчать о твоём ясновидении.

— Да, я некоторые страницы видел во сне. Там был рассказ о том, что иногда каторжники меняются именами и так меняют участь. Тот, кто может платить, нанимает того, кто нуждается и меняется с ним приговором. И так можно уйти на поселение вместо вечной каторги.

— Не может быть! — сказал папа́.

— Почему не может? Их фотографируют при задержании?

— Не-ет…

— Надо, — сказал Саша. — В фас и в профиль. Чтобы это безобразие перестало быть возможным. И беглецов так можно ловить.

Саша подумал, что будущие арестанты ещё скажут ему за эту идею большущее «спасибо» в огромных таких кавычках. Где-то в девяностые, там в будущем, он читал статью о видеонаблюдении в какой-то карликовой европейской стране: то ли Люксенбурге, то ли Лихтенштейне. Автор статьи пел дифирамбы и восхищался снижением преступности почти до нуля. И Саша тогда был совершенно солидарен с автором.

А потом выяснилось… Собственно, похожую систему внедрили в Москве. И что убийц с ворами