Барин из провинции - Дмитрий Валерьевич Иванов

— Не губите, ваше благородие. Ну, нагрубил сдуру… Так вы ж сами и вразумили меня. А про служанку вашу сказал, что сбежала… мол, не сыскал её, — доверительно шептал мне побитый, когда мы направились на кафедру словесности.

Я, конечно, не посмел идти впереди важных ученых мужей и чуток подотстал.

— Я уж за вас, благодетеля, бога молить стану!

Да, вот такое сейчас сословное неравенство — я ему в рыло, а он за меня молиться обещает! При том, что боится он не меня, а графа — видно, тот человек с фантазией и без тормозов.

Киваю, не глядя. Ну его нафиг — ещё чего доброго, в ноги бросится. Или поцеловать захочет… руку. А вдруг не руку? Тут всё возможно.

— Лекции у нас по утрам на Моховой читают, — просвещают меня по дороге, — да только занятий пока нет: студентов ещё не собрали.

Никаких сомнений в том, что я поступлю в университет именно к ним, не возникает. Ну а куда же ещё? А я вообще-то хотел на другой факультет — нравственности и политики. У меня, кстати, и письмо от владыки Самуила припасено. Рекомендательное. Вроде того, что у д’Артаньяна было. Но пока придерживаю его.

Оглядываю кафедру. Очень колоритно здесь. Просторное, прямоугольное помещение, длиной около десяти метров. Потолки высокие — три–четыре метра, окна огромные — два с половиной метра высотой, с деревянными рамами и полупрозрачными занавесями. Из-за этого света здесь более чем достаточно — день-то летний, солнышко сияет. В центре — небольшой деревянный подиум, на нём высокий пюпитр.

Рядом — стол с чернильницей и несколькими томами латинской классики. Вдоль стен расположены скамьи для учащихся — крепкие, деревянные, с подставками для книг. В углу — книжный шкаф, заполненный учебными пособиями. Вижу заголовки: «Риторика», «Грамматика», «Поэтика», а также труды Аристотеля и Цицерона.

Потолок аудитории украшен лепниной, но без излишеств. К стенам прикреплены бронзовые канделябры со свечами для вечернего освещения. На стене — портреты Карамзина и государя императора Николая Первого. В углу — изразцовая печь, предназначенная для обогрева в холодное время.

В целом… в целом мне нравится. Есть во всём этом что-то уютное и располагающее к учению.

Переходим во вторую комнату — здесь уже камернее, но, как выясняется, и люднее: ещё пара-тройка ученых мужей, и двое юношей — по виду студентики. Один из них — за писаря.

Меня представляют. В ответ сыплются имена и фамилии, большей частью не слышанные мною ни разу. Я их и не стараюсь запомнить, только вежливо киваю в ответ, как болванчик.

Сажусь рядом с долговязым смуглым парнем — на вид помесь татарина с русским, пожалуй. Он как раз занят делом: старательно скребёт пером по бумаге, ведя что-то вроде протокола заседания. Увидев мой интерес, кивает и протягивает лист — мол, смотри, раз хочется.

Почему бы и нет — вон, пока наши важные господа обсуждают что-то между собой, мы тут с долговязым сами себе предоставлены.

На листке — аккуратным почерком, крупно:

Дата: такая-то.

Председатель: профессор М. Т. Каченовский.

Секретарь: студент Г. Е. Благословский.

— Гриша! — шепотом по-простому представляется секретарь.

Я, конечно, в ответ тоже без отчества — нечего тут барина из себя изображать. Тем более Гриша — человек приятный: не дергается, не чинится, бумаги не прячет — делится, как с товарищем по партии… в смысле, по кафедре.

Порядок дня:

Чтение стихотворения г-на студента С. С. Козлова:

«Глас матери над колыбелью младенца». В духе сентиментализма, с подражанием Державину. Рассуждение г-на профессора Каченовского:

«О древнерусском слоге и его преимуществе над вычурностью новейших подражаний Западу».

3. Чтение отрывка перевода из Гомера (Илиада), г-на Н. И. Гнедича.

Сравнительный разбор с французским переводом.

4. Замечания по стилю письма новых повестей г-на Булгарина, доставленных в Общество.

5. Костромская поэзия наших лет, стихи начинающего поэта.

6. Обсуждение предложения учредить ежегодную премию за сочинение в духе «народной словесности».

Похоже, пятый пунктик — это про меня. Ну да, кто ж ещё тут из костромских поэтов? Внутренне напрягаюсь.

Постепенно все успокоились от восторгов по случаю встречи друзей, и профессор Каченовский торжественно открыл заседание. Первым слово получил некий Сергей Сергеевич — пухлый студент с округлой, холеной физиономией, явно не испытывающий проблем с деньгами, так как одет он уж очень хорошо, в отличие от того же меня.

Зачитывает свои стихи… Что сказать? Да не разбираюсь я в поэзии, хотя, как и все, парня хвалю, а Гриша записывает напротив первого пункта резолюцию:

Принято с одобрением. Г-н профессор Мерзляков отметил «ласкательную плавность слога и искренность чувства».

М-да. «Ласкательная плавность». Хорошо, что не «смиренная слюнявость». Интересно, что про мои стихи скажут?

Напротив второго пункта Гриша опытно записал:

Г-н Воейков возразил, защищая «естественную свободу формы».

А я, признаться, особого спора не заметил — просто старик кашлянул и что-то переспросил. Ну да ладно, не моё дело. А вот на разборе поэмы Гомера я попытался блеснуть знанием французского, но в резолюцию внесли что-то невнятное…

Отмечены «силы выразительности русского стиха».

Насчёт Булгарина… Оказывается, этот поляк пишет разные фельетоны на злободневные темы. Весьма скользкие, надо сказать. Поэтому после недолгого шуршания бумажек и шушуканий типа: «изволите ли согласиться?» было решено отложить официальную рецензию. То есть не ругать, но и не хвалить. Выдержать паузу, так сказать. Вдруг сам исчезнет.

В протокол тут же было старательно занесено:

Некоторые члены выразили сомнение в «моральном тоне» новинок. Решено отложить официальную рецензию.

Времени прошло уже порядочно, и некоторые упитанные писатели и учёные наверняка проголодались. Поэтому про последний, шестой пункт, единогласно решили:

Постановили: рассмотреть подробнее на следующем собрании.

Меня же оставили на сладкое. Но с места в карьер рвануть не дали, а стали задавать разные вопросы. Про родителей, про учёбу в гимназии, про увлечения. И ведь — гады опытные — разговорили! Сам не понял, как всё выложил: и как баловался стихами в гимназии, и как хвалил меня наш директор, Юрий Никитич Бартнев, друживший со многими писателями и поэтами России, в том числе с Пушкиным.

Бартнева здесь знают хорошо, и его лестный отзыв обо мне много значит. А ещё вот: не хотел письмом светить, но достал и, как мальчишка, стал хвастаться. Умеют же словесники людей разговорить — нашли струнки в