Барин из провинции - Дмитрий Валерьевич Иванов

Татищев… да что о нём известно? Посол в Вене и всё. И семейство имеет многочисленное.

К обеду время подошло, а Владимира всё нет. Странно. Мог бы, в конце концов, предупредить — он же у меня, в некотором роде, на зарплате. Зато Тимоха бодр и весел, словно вином напоенный. Его, оказывается, накормили — и у нас, и у соседей. А, может, этому дамскому угоднику перепало что и послаще вина.

В общем, в МГУ едем втроём — Евстигней напросился с нами. И, вероятно, от избытка чувств, всю дорогу мучил меня своими виршами:

В миру он был глазаст и черен,

а приняв сан стал быстро сед!

Ага, ну щас мы ему тем же отплатим. И в отместку припомнил:

Служил Гаврила хлебопёком,

Гаврила булку испекал.

Он слушал горькие упреки

От тех, кто булку покупал.

Что булка быстро зачерствела,

Изюма будто мало в ней.

Он отвергал упреки смело,

И не скрывал он от людей,

Что он и без советов знает,

Как нужно булку выпекать.

Изюм всегда в неё бросает,

Изюма всем должно хватать!

Евстигней поморщился. Не зашло ему, видно.

Едем по Кузнецкому мосту, и вдруг Тимоха резко тормозит.

— Вот тот доходный домина. Говорят, графу принадлежит. Бают, самый большой в Москве сейчас.

— Ты нам экскурс тут не проводи, вези куда сказано! — шиплю я.

Но, пока ехали, всё-таки рассказал ему про Ольгу — и про её беду, и, возможно, свою, будущую. Дураком меня не назвали, и то хорошо.

И всё же правильно я поступил, что поехал в Москву на карете. Без колёс под задницей было бы неудобно. Вот, например, и дождик стал накрапывать, а мы — под крышей!

Вскоре приехали. Главный корпус МГУ — величественное здание на Моховой, недалеко от Троицких ворот Кремля.

— Университет этот построен, между прочим, по проекту Матвея Казакова, — не упускает случая блеснуть знаниями Евстигней. — А после пожара двенадцатого года восстанавливал его сам Доминико Жилярди.

Рассказывает он это тоном экскурсовода, для которого я — провинциальный барин из глуши. Ну, пусть думает.

Тимоху мы оставили с каретой дремать на козлах, а сами пошли внутрь, в храм науки. Или что они тут этим словом называют…

Рассматриваю с интересом историческое здание. Белые пилястры и колонны украшают парадный вход. Над ними треугольный фронтон, на котором гордо красуется надпись: «Императорский Московский университет». Высоко, аж задирать голову приходится. Громадные полукруглые окна смотрятся торжественно. Стены светло-жёлтые с причудливой лепниной. А кованые ворота — с лавровыми венками и всякими академическими эмблемами намёкают на принадлежность заведения науке и просвещению.

Захожу внутрь с некоторой даже опаской. Вестибюль просторный, с каменной лестницей, уходящей вверх — к главным аудиториям. Пол — в чёрно-белую плитку, стены побелены и запах… какой-то странный. Мокрой извести, что ли. Или бумаги и чернил?

И куда мне, спрашивается, идти? Евстигней, едва войдя, тут же испарился. Да и вообще он тут человек свой, почти местный.

Народу по случаю каникул немного, лишь несколько спешащих куда-то студентов в галошах по причине дождя.

Направляюсь к старичку лет так за полтинник с тростью в руках и стопкой бумаг под мышкой.

— Позвольте отнять у вас немного времени, — представляюсь я по полной форме и излагаю просьбу: хочу, мол, присутствовать на собрании Общества русской словесности.

— Это вы удачно именно ко мне обратились! — оживляется господин, задержав на мне внимательный взгляд. — Наслышан я, наслышан, что будет сегодня у нас в совете некое молодой дарование из Костромской губернии…

Тут он вдруг вытаскивает из-под бумаг скомканную газетёнку и показывает мне:

— Ваши вирши, стало быть? Почитывал. Изумительный слог! Позвольте представиться: Михаил Трофимович Каченовский, бывший декан словесного отделения. Ныне заведую кафедрой истории, статистики и географии. Так что, милейший, попали вы точно по адресу.

— Не выразить, до какой степени польщён нашим знакомством! А позвольте поинтересоваться — что это у вас за газета, и с чего бы там моим стихам взяться?

— А вы, стало быть, и не ведаете? Пардон, мсье! — усмехнулся профессор и развернул передо мной сероватый лист. — Вот, извольте взглянуть сами. «Московские ведомости». Сами печатаем. Трижды в неделю выходят.

— Ну? — требовательно смотрит на меня профессор.

— Э-э-э…

— Вы довольны?

— Да слов нет как доволен! Такая честь! А что, и в самом деле стихи неплохи? — стал распинаться в благодарностях я, и понял, что веду себя правильно.

— А вот и ваш тёзка, Алексей Фёдорович Мерзляков, декан отделения русской словесности, — Каченовский указывает тростью на входящего в вестибюль дородного господина лет под пятьдесят, с двойным подбородком и прядью волос, прилипшей ко лбу.

Мерзляков не идёт — он величественно плывет, как линкор среди рыбацких баркасов. И притом не один. Рядом с ним ещё один господин, не уступающий в важности: грудь в орденах по самое нехочу, лицо степенное. Но что меня насторожило — так это то, что у парочки важных господ был и ещё один спутник. Так… из простых… слуга, наверное, что нёс саквояж. Но морда у него побита, и побита… мной. Это был утренний франт, что назвал Ольгу нехорошим словом и от меня схлопотал по лицу и по рёбрам.

Идёт он по университету и, как положено слуге, по сторонам не смотрит, а смотрит себе под ноги, и меня пока не видит. Это, случаем, не граф ли Апраксин шествует? Ну раз слуга его… Что же делать? Дать дёру или сделать невозмутимое лицо и ничего не признавать? Впрочем, и руки такой скотине протягивать не хочется!

Глава 15

— Алексей Федорович, а ведь это наше костромское дарование, — с гордостью и некоторым даже умилением объявил Михаил Трофимович, когда важный дородный дядя подошёл к нам ближе.

— Читал, читал… весьма недурно, — степенно проговорил граф Апраксин — мой предполагаемый недруг — и первым протянул руку.

И я всё-таки пожал её. Зачем устраивать скандал?.. Ну, дрючит он крепостных и слуг. Но кто из знати сейчас этого не делает? А с графом мне, как ни крути, лучше не ссориться — вон он, в университете, похоже, не последний человек. Тем более Мерзляков, несмотря на довольно неблагозвучную фамилию, производит впечатление воспитанного и умного человека, и с явным подонком дружбы водить не станет.

Мы