Варяг II - Иван Ладыгин

не лестью или подношениями, а честной сталью. И это признание окрыляло, рождало опьяняющий, опасный азарт.

— Эй, силач! — окликнул я одного из них, рослого детину с гривой медного цвета и плечами, на которых, казалось, могли уместиться две наковальни. — Не хочешь присоединиться к нашему танцу? Помоги моему другу укротить выскочку-скальда!

Дружинник удивленно поднял густую бровь, потом скупо, по-волчьи, ухмыльнулся, обнажив желтые зубы.

— Почему бы и нет. Развлечемся!

Теперь против меня было двое. Дыхание перехватило, сердце заколотилось, отдаваясь в висках набатом. Эйвинд — стремительный и яростный, как горный поток после ливня. Гуннар — мощный и неумолимый, как сползающий ледник. Их атаки сыпались на меня с двух сторон, создавая смертельный капкан.

Я пустился в свой танец. Уворачивался, парировал, отскакивал, используя их же массу и инерцию против них самих. Я был тенью, скользящей между молотом и наковальней.

В какой-то момент мне удалось подсечь Эйвинда, и он, тяжело рухнул на землю, ломая под своим весом сучья и ветки. Его ругань ударила по ушам. А через мгновение я, сделав обманный выпад и отразив щитом атаку бугая, приставил свой меч к его незащищенной шее. Великан замер, и в его глазах вспыхнул неподдельный дикий восторг.

— Хорошо! — проревел он, и его голос прокатился по долине. — Отлично! Давай еще! Я давно не встречал такого прыткого противника!

Азарт пьянил, как молодое крепкое вино. Голос разума кричал, что это безумие, но голос воина, тот самый, что я так жаждал в себе разжечь, требовал большего.

— Давайте еще одного! — крикнул я, уже не думая о последствиях, о политике, о будущем. Был только этот миг и упоение интересным поединком.

К ним присоединился третий, ловкий и гибкий, как снежный барс. Кажется все его звали Стеном. Он вышел с двумя удлиненными саксами, которые в его руках казались продолжением пальцев.

Один против трех.

Вот тут-то моя удача и мои силы достигли предела. Их стало слишком много. Не хватило дыхания, сноровки, того самого, истинного боевого опыта, что приходит лишь с годами, проведенными в бесчисленных схватках, а не за чтением трактатов о них.

Если Эйвинда мне и удалось опять отправить в кусты, то с остальными я уже не справился. Моя защита, еще недавно казавшаяся несокрушимой, была прорвана. Грубый удар рукоятью топора в спину, подсечка, и я уже лежал на влажной земле, чувствуя острие топора здоровяка у горла и холодное лезвие ножа Стена у виска.

Эйвинд, поднявшись и отряхиваясь, протянул мне руку. Его лицо сияло от восторга, без тени досады.

— Ну что, скальд, на этот раз, кажется, переборщил? С тремя справиться — это даже для Тора задача непростая.

Я хрипло рассмеялся, чувствуя, как по спине растекается горячая боль, и взял его за руку.

— Ничего. Это лишь урок. В следующий раз обязательно справлюсь.

Дружинники Ульрика поглядывали на меня теперь совершенно иначе. Стена формальной отчужденности рухнула. В их взглядах было братство. Никто из них не предполагал, что дипломат и скальд может оказаться таким хорошим воином. Я и сам до сих пор так считал.

Мы ехали обратно неспешным шагом. Я сидел в седле, отпустив поводья и доверившись усталой лошади. Благо в прошлой жизни довелось изучить верховую езду — теперь здесь это не было проблемой.

В голову лезли липкие, как осенняя грязь, мысли. После всплеска адреналина, после опьянения битвой наступило похмелье трезвой и холодной рефлексии.

Вот он, мир моих грез. «Железо и кровь». Я так страстно, так исступленно желал сбежать от «пластиковой» бессмысленности своего века, что нарисовал себе романтичный, героический образ этой эпохи, начисто забыв о ее чудовищной, нечеловеческой цене.

Никто здесь не был свободен.

Ни раб, вколачивающий клинья в уключины драккара, чья жизнь стоила меньше, чем гвоздь. Ни бонд, прикованный к своему наделу вечным страхом голода, набега и непогоды. Ни ремесленник, чье искусство зависело от прихоти ярла. Ни даже сам конунг, чья воля упиралась в волю других конунгов, в суеверия родичей, в капризы богов и урожая.

Все были рабами. Рабами обстоятельств, долга, традиции, необходимости выжить любой ценой.

Но разве в моем мире, что я с таким презрением отверг, было иначе? Там люди были рабами ипотек, кредитов, карьерных лифтов, социальных ожиданий, мнения соседей и начальников.

Свобода…

Была ли она вообще когда-либо на земле? Может, она — удел только дикого зверя в лесу, не ведающего о завтрашнем дне? Мне же хотелось иной свободы. Свободы строить свою судьбу руками, а не бумагами. Создать нечто настоящее. Семью. Быть мужем. Отцом. Именно то, что мне не удалось там, в мире, где связи были хрупки, как стекло, а чувства — сиюминутные, как вспышка на экране.

Я с болезненной остротой представил, как будет расти мой сын. Как я буду учить его не только держать меч, но и читать и писать, понимать язык трав и течение рек… Но для этого нужен был мир. Но им и не пахло. Его кровавый призрак таял с каждым днем.

Буян. Наш остров. Клочок плодородной земли, щедро усыпанный залежами железа — «хлебом и кровью» этой эпохи. Это была настоящая жемчужина, за которую уже точили клыки десятки голодных волков.

Я пытался прикинуть цифры.

Сколько людей мог выставить Харальд, уже подчинивший себе добрую часть некогда вольных ярлов? Три тысячи? Пять? А у Бьёрна? От силы пять-шесть сотен обученных воинов, не считая ополчения. Цифры были безжалостны, как топор палача.

Холодная и беспристрастная логика шептала на ухо единственный разумный выход: сдаться. Принести клятву верности Харальду. Стать его вассалом. Смирить гордыню. Выиграть время. Года. Копить силы в тени, растить детей, строить не просто хутора, а настоящие крепости, развивать ремесла, налаживать торговлю. Будь я на месте Бьёрна, будь я ярлом, возможно, пошел бы на это. Ради будущего. Ради Астрид… Ради того, чтобы мои дети не познали ужаса резни на пепелище своего дома.

Но я также знал, что этого никогда не случится. Гордость Бьёрна, гордость Сигурда, гордость Эйвинда, гордость всех этих людей, для которых честь и слава были дороже долгой, но унизительной жизни, не позволит.

Нам предстояло сражаться. Вопрос был лишь в том, сколько песчинок осталось в наших песочных часах? Вернулся ли Ульф из своего кровавого рейда? И что он принес с собой — славу, что затмит мою, или погибель для всех нас?

Эйвинд, словно почувствовав тяжесть моих мыслей, пришпорил своего гнедого коня и поравнялся со мной. Его лицо, обычно озаренное ухмылкой, сейчас было серьезным.

— О чем задумался, брат? — спросил он. — Лицо у тебя