Троя. Пепел над морем - Дмитрий Чайка

— Тысяча девятнадцать! — присвистнул я, с трудом осознавая эту чудовищную цифру. — Как же мы их всех кормить будем?

— Отец говорит, зерна ни за что не хватит, — замотал башкой Корос. — Если тунца не добудем, голодать начнем уже через два месяца.

— Значит, надо добыть, — подумав, сказал я. — Новеньких гоните в кузницы, на поля и рыбу ловить.

— Слушаюсь, господин, — кивнул парнишка. — Мы за зиму сетей столько наплели, что все гадают, куда нам столько. Неужто это на тунца все?

— На тунца, — кивнул я. — Как тунец уйдет, будем каменные загоны для него строить. Тунец, он глупый. Он каждый год одной тропой ходит. Весной в одну сторону, а осенью — в другую.

— Каменные загоны? — округлил глаза паренек. — Для рыбы? Владыке это сам морской бог сказал?

— Он самый, — с серьезным видом ответил я. — Бог Поседао хочет нас немного подкормить. Беги к господам… Сардоку, Абарису, Паллагону и Хуварани. Пусть на закате своих людей около жертвенника строят. Воины клятву давать будут.

Проклятье! Надо воинские звания придумывать, а у меня все руки никак не дойдут. Тянул до последнего. Взять греческие классического периода? Там отряд воинов назывался словом лох. Аж с души воротит! Нет, не хочу! Не буду ничего придумывать, тем более что сейчас наречие совершенно другое, лишь отдаленно напоминающее классический греческий язык. Пусть будет десятник, полусотник, сотник… А потом что? Ведь у меня уже одних лучников триста человек. И щитоносцев две сотни. Пусть старшие командиры таксиархами называются. Все подразделения, что состоят из сотен, будут называться таксисами. Уф-ф!

— Ювелира сюда! — крикнул я, и Корос побежал в город, потешно тряся пухлым задом. У меня эта семейка похудеет скоро.

Солнце скоро закатится за горизонт, а огромная толпа людей, из которых едва ли шестая часть похожа на настоящее войско, с шумом и гамом начала строиться в шеренги. Для тех, кто пробыл здесь хотя бы неделю — это дело привычное, а вот с новичками сложно. Десятники, которые сами прослужили чуть больше полугода, с помощи брани и зуботычин выстроили кое-как бывших козопасов, ни один из которых не отличал правой руки от левой. Тяжело будет, а времени у меня почти нет. Я за три месяца должен из этой толпы сделать настоящее войско. Или, скажем так, его бледное подобие. Они должны держать строй, знать сигналы рога и слушаться команд. И уже одно это поставит их на голову выше всех армий этого мира. За исключением Египта и Вавилона, пожалуй.

Рядом со мной целый сундук, набитый серебром и золотом, а моя казна в который раз показала дно. Но без этого никак. Царь не может быть скрягой, иначе за него не станут умирать. Он бьется в одном строю вместе со всеми и ест то, что едят воины. Вождь делит взятое в бою согласно обычаю, и тогда воины преданы ему. Жадничать нельзя, и потому господа таксиархи уже щеголяют в немыслимо роскошных ожерельях, заменяющих им погоны. Десятники получат простые серебряные обручи, полусотники — витые, а сотники — такие же, но сделанные из золота. Ничего другого мне в голову не пришло, потому как одежды тут большую часть года не носят, а как сказал классик, общество, не имеющее цветовой дифференциации штанов, обречено. Тут дифференциация такая, что мое почтение. Только слепой звание перепутает.

— Первая сотня! Первый десяток! Воин Хрисагон! Выйти из строя!

Из рядов фаланги вышел смущенный мужик лет двадцати пяти и, печатая шаг, подошел ко мне и склонил голову, прижав руку к сердцу. Он смотрел с недоумением и легким страхом, не зная, для чего его поставили перед всем войском. Я надел ему на шею серебряную гривну и прокричал.

— Воин Хрисагон славно бился! Он на моих глазах сразил двоих насмерть и двоих ранил! Он вытащил раненого товарища с поля боя, рискуя жизнью! Он чтит своего командира и ни разу не был наказан. За свои заслуги Хрисагон назначается десятником, а его жалование удваивается. Серебряный обруч на шее станет знаком его власти. Носи его с честью, десятник! Встать в строй!

Воин, который чуть в обморок не упал, пошел на подгибающихся ногах на свое место, а навстречу ему уже шел следующий. Я вручал новые знаки отличия, называя каждого по имени и вспоминая о его подвигах. Корос, стоявший позади меня с листом папируса, шептал мне нужные слова. Я почти всех знал, но упомнить столько подробностей не мог никак. Я же не Александр Македонский, который, как говорят, помнил имя каждого своего воина из сорока тысяч. Врут, наверное, у него тоже свой писец был.

Вскоре сундук опустел, а солнце совсем скрылось за краем неба. Здесь быстро темнеет. Не успеешь оглянуться, как вокруг тебя пронзительно-черная южная ночь, пахнущая солью и ветром. Я поднял руку, и огромный жертвенник, стоявший за моей спиной, озарился вспышкой яркого пламени. Воины прикрыли глаза, многие даже закричали что-то в испуге, но десятники и сотники быстро водворили порядок, раздав положенные пинки и затрещины. Я уже успел ввести в действие постулат Фридриха Великого: «Солдат должен бояться своего капрала больше, чем врага», и он был встречен с полным одобрением. У нас здесь нет никого из потомственной воинской знати, и новые порядки прижились.

Теперь самое главное. То, для чего я собрал всех этих людей. Состоящая из нескольких народов толпа, разноязыкий сброд, порой ненавидящий соседа, должен превратиться в единое целое.

— Воины! — крикнул я. — Вам предстоит принести клятву своему царю и великому богу, который послал нам сейчас знамение этим огнем. Кто-то называет этого бога Поседао, кто-то Ванака, а кто-то Йамму или Баал. У бога много имен, но у него одна воля. И это она собрала нас всех вместе. Вы пришли сюда, и нет у вас теперь другого дома, кроме войска. И нет другой семьи! У вас нет больше отца и матери! Ваш товарищ по десятку — родной брат, а товарищ по сотне — брат двоюродный. Я ваш царь, и теперь я вам отец. Я клянусь в верности вам, своим детям. А еще я клянусь, что воин, который прослужит дюжину лет и три года, получит хороший надел на берегу реки. Он возьмет за себя самую красивую бабу, которая родит ему крепких сыновей. Никогда ваши дети не будут голодать, потому что у вас