Псы Господни 2 - Олег Велесов

сторон. Послышался треск, вверх устремились языки пламени и слабые струйки дыма. Луиза закричала, и следом за ней закричала толпа:

— Гори! Гори!

Жанна вдруг уставилась на меня.

— Возьми её, слышишь⁈

— Кого? — подался я к ней.

Она завизжала в приступе безумия:

— Возьми её!

Огонь загудел, поднялся выше, накрывая женщин с головой. Их крики смешались с гулом пламени, треском хвороста и воплями толпы. Кого я должен взять да и зачем? И почему именно я? Да и я ли?

Да, я. В тот короткий миг Жанна смотрела именно на меня… Но что тогда нужно взять? Или кого?

Я стоял вместе со всеми до конца представления. Когда крики казнимых прервались, в толпе зашушукались, обсуждая увиденное. Мужская компания неподалёку сравнивал эту казнь с казнью в Туле, где не так давно сожгли аж четырёх ведьм. Послышался едкий женский смех, а грубый голос пробасил:

— Так это можно всё добро торгашей на поток пустить.

— А не того… не накажут? Господин Бодрикур не любит, когда не по закону. Что он в прошлом месяце с теми двумя сделал, помнишь?

— А как иначе? Греховно нажили, так пускай мы попользуемся.

Его поддержали. Кто-то предложил идти к дому Широв прямо сейчас и поделить добро. У торговца специями наверняка немало серебра припрятано. Часть толпы двинулась к уличным проходам, но большинство остались, продолжая смотреть на рвущееся вверх пламя. Оно гудело ещё минут десять, от его жара первые ряды попятились, снег растаял, потекли ручьи. А потом хворост прогорел, огонь начал спадать. Появились верхушка столба, уже без таблички, потом весь столб целиком вместе с примотанными к нему цепью обгоревшими останками. Смотреть на это было страшно и жутко, но толпу это почему-то продолжало радовать. Я не собирался осуждать их за подобное отношение, каждому времени присущи свои традиции и нормы морали. Для средневековья эти две головешки, полчаса назад дышавшие и молившие о спасении, считались вполне нормальным явлением. Думаю, и местные жители, попади они в наш просвещённый век, тоже бы удивились некоторым нашим житейским моментам.

Клещ наконец-то отпустил моё плечо, я развернулся и направился в замок. На полпути меня догнал Щенок. Глаза его блестели, он хотел поделиться впечатлениями, но столкнувшись с моим взглядом, благоразумно закрыл рот.

Остаток дня я просидел в башне. Монахи ходили туда-сюда, перешептывались. Чучельник увалился на тюфяк, захрапел, Сельма подсунула мне под руку чашу с травяным отваром. Я взял её, поднёс ко рту. Пахнуло чем-то знакомым, значит, не отрава. Но лучше бы газировки, ужас как хотелось лимонаду. И шоколадку. Жаль, что ничего подобного мне никогда больше не придётся попробовать. Страшное слово: никогда.

В башню заглянул брат Стефан, поймал мой взгляд и кивнул: идём. К кому, спрашивать не стал, и без того понятно.

Выйдя во двор, я остановился, задрал голову вверх. Небо было расписано звёздами, морозец мягко поглаживал щёки, шею. Часовые на стенах кутались в шерстяные плащи, притоптывали ногами по дощатому настилу. В такую ночь не присядешь и не вздремнёшь, на улице градусов десять, не меньше. По местным мерках ух как холодно. Попробовали бы они наших морозов, когда плевок на лету стынет.

— Поторопись, Вольгаст, — келарь потянул меня за рукав. — Монсеньор не любит ждать.

— Как у него настроение? — тихим голосом спросил я.

— Как и всегда. Никогда не поймёшь, радостен он или печален.

Это верно. Определить настроение отца Томмазо так же невозможно, как невозможно сосчитать звёзды над моей головой. Я не помню случая, чтобы он повысил голос в гневе. Однако испытывать его терпение всё равно не стоит.

Следом за братом Стефаном я поднялся в донжон, прошёл в главный зал. Он по обыкновению не пустовал, всё те же лица: Клещ, Марго, Наина, Робер де Бодрикур. Капитан замка играл с Марго в шахматы. Я не очень разбираюсь в этой игре, будь со мной Щенок, тот бы сразу сказал, кто одерживает верх в партии, однако судя по количеству оставшихся на доске фигур, побеждала Марго. Вероятно, это было связано с тем, что де Бодрикур был отчаянно влюблён в девчонку и не скрывал этого, подставляя под её удары своего короля. Он словно помешался, что, впрочем, не удивительно. До него точно так же вели себя Шлюмберже-младший, дю Валь и многие другие важные персоны Реймса и окрестностей. Да и отец Томмазо не избежал её чар. Всё только для ней: конь, драгоценности, лучшие места на постоялых дворах…

Инквизитор, как и в прошлый раз, сидел за столом, читал письма, которые ежедневно доставляли ему десятками. Бедные гонцы, наверняка уже устали скакать туда-обратно по стране. Увидев меня, отец Томмазо отложил свиток и поднялся. Всё, сейчас начнётся разнос. Клещ наверняка сообщил о моём поведении на площади, обвинил в трусости, в предвзятости, в прочей херне. Ну да, всё так и было, оправдываться не стану, пусть делает, что хочет. Настроение всё равно ноль. Полное равнодушие. Мировая история на полном ходу валится под откос, так почему бы и мне не свалиться вместе с ней.

Однако отец Томмазо не стал устраивать сцену при всех, а направился к лестнице на третий этаж, где находились личные покои. Брат Стефан подтолкнул меня: давай, давай, иди. Я пошёл.

Комната, которую де Бодрикур отвёл для инквизитора, находилась в конце узкого коридора. По площади она не превышала тюремную камеру в капитульных тюрьмах, но обустроена была несравнимо лучше: кровать, камин, небольшой стол, заваленный, как и в зале, бумагами и книгами, и стул с высокой спинкой. В камине потрескивали поленья. Отец Томмазо прошёл к кровати и указал на стул:

— Присаживайся, Дима.

Я сел, наваливаясь плечами на спинку… И вскочил.

— Что⁈ Не понял… Как вы сказали?

Инквизитор состроил невинное лицо.

— А что, разве я ошибся? Тогда извини.

Настроение изменилось — не уверен, что в лучшую сторону, но равнодушие как рукой сняло, потому что…

Ничего он не ошибся. Нет! Он совершенно точно знает, кто я есть на самом деле. Он знает это, ибо… Сердце перестало биться глубокими точками, мысли потекли чётко и плавно: он такой же, абсолютно такой же. Да. А ещё он назвал меня по имени…

— Ты в шоке, понимаю, — мягко заговорил отец Томмазо. — Наверняка в таком же, когда внезапно осознал, что находишься не в своём времени и, главное, не в своём теле. Знакомое чувство. Я ощутил это в тысяча триста девяносто шестом. А ты?