Дело о морском дьяволе - Василий Павлович Щепетнёв

до Бонапарта недалеко, до великой империи. Умер Ленин, умер и Феликс. Троцкого оттеснили на периферию, Крупская тоже где-то на краю, в тени. Теперь она стала специалистом по детям. По их трудовому, коллективному воспитанию. «Ах, детки, детки, детки, сколотим табуретки…» — едкая строчка из чьего-то стишка вертелась в голове. Дети. Подопытный материал Сальватора — тоже дети. Случайность? Или жуткая логика? Получается, она, Надежда Константиновна, рассматривает его, Арехина, как наемного убийцу? Вернее, как идейного убийцу, ведь никто платить ему не собирается. Только шепнуть на ушко о долге, о высших целях. Положим, убьёт он этого изверга, помесь гения и вивисектора. Аргентинская полиция его схватит, кого ж ей еще хватать на вилле, где случится убийство? И — птичка, будь здорова? Одна пешка, принесенная в жертву на бесконечно большой доске.

Печально всё это. Он чувствовал тяжесть этой печали где-то в области солнечного сплетения, холодный, плотный ком.

Но не время печалиться. Тиканье часов напоминало об этом безжалостно, отбивая секунды, которые уже никогда не вернутся. Шахматы — это тоже модель мира, жесткая и безэмоциональная. Здесь тоже есть жертвы, долгосрочные планы и мгновенные удары. Мир за окном, мир в голове и мир на доске — все они оказались поразительно похожи в своей беспощадной логике.

Арехин сделал ход. Не самый красивый, но твёрдый и безошибочный. Ход, который он видел изначально, ещё до того, как погрузился в пучину размышлений о докторах-чудотворцах и крысиных королях.

Капабланка, опять без малейших видимых размышлений, лишь бросив короткий взгляд на доску, остановил часы. Тиканье прекратилось. Наступила тишина, в которой явственно слышалось собственное дыхание Арехина. Кубинец встал, и его лицо озарила легкая, почти незаметная улыбка — не обиды, а скорее уважения к неизбежному. С легким, изящным поклоном он протянул руку через стол.

— Поздравляю, сеньор Арехин! Сегодня победа за вами!

Голос его был спокоен и ясен, как летнее небо под Воронежем. Арехин машинально встал, вернул поклон. Их руки встретились — сухая, прохладная ладонь Капабланки и чуть влажная от напряжения его собственная. Они обменялись рукопожатием, и сеньор Керенсио, главный арбитр, объявил результат чистым, неэмоциональным голосом, констатируя факт.

Зал зааплодировал. Но аплодисменты эти были адресованы не столько победе Арехина, сколько благородному и достойному поведению Капы. Ну, проиграл партию. Бывает. Конь о четырёх ногах, и то спотыкается. Но всё впереди! В этом был их утешительный, общий вздох облегчения: их идол не сломлен, он просто позволил себе небольшую передышку.

После партии состоялся маленький прием в смежном, обитом темным дубом зале. Здесь собрались важные лица, меценаты с внимательными, оценивающими глазами, те самые люди, чьи деньги обеспечили призовой фонд и оплатили (и продолжали оплачивать) матч века. И журналисты, конечно, вездесущие и голодные до деталей. Арехину приходилось фотографироваться с малознакомыми и вовсе незнакомыми людьми, пожимать бесконечное количество рук, ловить на себе взгляды, полные любопытства. Конечно, меценатам полезен факт знакомства с ним: реклама, упоминание в газетах. Но и ему, Арехину когда-нибудь может пригодиться знакомство с деловыми кругами Аргентины. Все переплетено в тугой узел взаимных интересов. Диалектика, которой мастерски владел Ленин. Теперь он понимал это не как абстрактный термин, а как живую, почти осязаемую ткань реальности.

Небольшой фуршет. Лёгкие, ни к чему не обязывающие разговоры о погоде, о красотах Буэнос-Айреса, о силе шахматного искусства. Вино было терпким и холодным. Арехин пил мало, лишь смачивая губы, стараясь сохранить ясность ума в этом водовороте чужих лиц и голосов.

Уже вечерело. За высокими окнами небо окрасилось в цвета выцветшей сирени и тлеющих углей. Гости начали расходиться, их голоса, смех, шарканье ног по паркету постепенно стихали, растворяясь в наступающих сумерках.

И тут к нему подошел Женя. Появился внезапно, как призрак из прошлой жизни, чуть ли не в том же чуть помятом пиджаке, но с новым, уверенным блеском в глазах.

— И вы здесь? Какими судьбами! — сказал Арехин, и в его голосе прозвучала неподдельная усталость.

— Я — корреспондент крупнейшей в мире газеты! — не без гордости, даже вызова ответил Женя. — Аккредитованный!

— «Гудок» стал крупнейшей газетой? — усмехнулся Арехин.

— Я ушел из «Гудка». Теперь я представляю «Известия».

В его тоне была та особенная значимость, с которой произносят имя могущественной организации. Арехин внимательно посмотрел на него: прежний юношеский пыл закалился, превратился в нечто более твердое и целеустремленное.

— Сами ушли? Или выгнали? — спросил Арехин, зная, что заденет знакомца.

— Не обо мне речь, товарищ гроссмейстер. Или господин гроссмейстер? — парировал Женя, и в его вопросе чувствовалась не просто издевка, а зондаж, попытка определить границы и дистанцию.

— А как вы напишете в газете?

— Просто. Претендент, и довольно.

В этом была целая политическая программа. Ни товарищ, ни господин. Без имени. Просто фигура, явление, факт. Так безопаснее. Так правильнее.

— И что вы напишете? — спросил Арехин, глядя, как последние лучи солнца выхватывают из темноты пылинки, танцующие в воздухе.

— Уже написал, и отправил телеграмму: «Оба участника при доигрывании сделали лишь по одному ходу. Первая партия завершилась предсказуемой победой претендента».

— Предсказуемой, говорите? — Арехин поднял бровь. В этом слове была своя глубина. Предсказуемость была такой же иллюзией, как и безопасность.

— У меня, между прочим, первая категория! — опять же с гордостью ответил Женя, и в его голосе снова зазвучал тот мальчишеский задор, который Арехин помнил. — Понимаю, что к чему.

Он понимал, что к чему. Арехин кивнул, глядя в опустевший зал, где на гигантской доске так и застыла позиция, как законсервированный в янтаре момент триумфа одного и поражения другого.

— Это хорошо, — заключил Арехин, ощущая, как усталость накрывает его тяжелой, влажной волной. Слова повисли в воздухе и растворились, как дым от сигары. Он собрался было уже уходить, отряхнуться от этого дня, от чужих взглядов и натянутых улыбок, погрузиться в тишину номера, где можно остаться наедине с собственными мыслями, не притворяясь, что они — о дебютных вариантах. Но Женя, задержавшись на секунду в нерешительности, будто отмеряя дистанцию между прошлым и настоящим, вдруг спросил своим новым, голосом, голосом корреспондента крупнейшей газеты:

— Вы ведь перебрались из сгоревшего «Мажестика» на виллу «Олимпия»?

Вопрос прозвучал невинно, но в его интонации была та же точность, с какой опытный игрок ставит шах. Просто констатация факта, обросшего, однако, тихой тайной. Арехин почувствовал легкий холодок под ложечкой, будто он сделал неосторожный ход и только сейчас заметил скрытую угрозу.

— Да, — коротко