Варяг II - Иван Ладыгин

павших воинов и окутана дымом битв. И первый крик их будет услышан не под колыбельную, а под оглушительный бой щитов и яростный рев берсерков.

Сердце Астрид забилось ликующим, но тревожным тяжким ритмом. Облегчение смешалось с леденящим душу предчувствием. Обрадованная и смущенная мрачностью пророчества, она сняла с плеча свою котомку. Достала оттуда свежий, еще теплый медовый хлеб, испеченный ею на рассвете с молитвой Фрейе, и аккуратно завернутую в мягкую ткань серебряную фибулу — изящную застежку для плаща с тонкой работой, творение ее собственных рук, на которое ушли недели труда. Дар и искусной ремесленницы, и хранительницы очага.

— Прими мой дар, бабушка. За твой свет во тьме моих сомнений.

Она оставила дары на грубом каменном алтаре, темном от старой крови и воска, и вышла из хижины, чувствуя, как лед в душе растаял, сменившись железной, закаленной в горне решимостью. Каким бы ни было их будущее — острое, как лезвие, и дымное, как поле брани, — она будет его ждать…

* * *

Воздух на хуторе Рюрика смердел болезнью, смертью и отчаянием. Он въедался в одежду, в волосы, в легкие. Посреди двора пылали два погребальных костра, разведенные наспех. На грубых сосновых помостах, похожих на жертвенные алтари, лежали спеленатые в серую, дешевую ткань тела тех самых мальчишек, что привезли сюда заразу, словно троянский дар.

Хакон, опираясь на длинное боевое копье, стоял перед огнем, не в силах отвести взгляд от пожирающих плоть языков пламени. Его тело ломило, будто его высекли цепью, в горле першило, а в единственном глазу плавала серая, липкая пелена. Он чувствовал себя разбитым, треснувшим глиняным горшком, скрепленным лишь волей. Рядом, прислонившись к забору, стояли Торбьёрн и юный Эйнар. Их тоже била дрожь, лица были землистыми, а глаза впавшими.

— Сжечь… все, что могло касаться их… одежду, солому, на которой спали… — хрипло, пробиваясь через кашель, проговорил Хакон, обращаясь к своим воинам, которые едва держались на ногах. — Это не чума. Не черная смерть. А всего лишь липкая и злая хворь… Мы поправимся. Боги уберегут…

Стейн выступил вперед. На его лбу блестела испарина. Глаза покраснели. Он, явно, был не в лучшей форме.

— Ну, сожжем мы их добро… А толку⁈ Мы уже больны… И это ты во всем виноват! Твоя глупая, собачья, никому не нужная доброта! Я говорил — не пускать их! Гнал прочь! А ты… «Отдадим долг гостеприимства! Не оскверним честь воина!» — передразнил он старого хевдинга, и его голос сорвался в визгливый фальцет. — Теперь мы все здесь сдохнем, как псы, из-за твоего благородства!

В его глазах горел бунт, отчаяние, перерастающее в ярость. Эта ярость, как зараза, перекидывалась на других. Несколько воинов, тех, что были ближе к Стейну, зароптали, сжимая в слабых, потных руках свое оружие. Даже Торбьёрн и Эйнар потупили взгляды, не в силах противостоять нарастающей истерии.

Хакон медленно, с трудом, будто на его плечах лежали тяжелые камни, выпрямился во весь свой могучий, но подкошенный болезнью рост. Его единственный глаз, голубой и холодный, как лед в горном озере, сверкнул внезапным стальным огнем. Вся его немощь куда-то испарилась, осталась лишь костяная, несгибаемая воля.

— Порядок… на хуторе, доверенном мне… устанавливаю я, — его голос был глух, хрипл, но каждое слово падало, как молот на наковальню. — Не конунг, не ярл, не твой страх, Стейн. Я. Ты оспариваешь мое право? Ты сомневаешься в моем слове? Тогда бери свой топор, и пусть боги решат, кто из нас прав.

Хакон сбросил с плеч теплый плащ, оставаясь в одной потертой рубахе. Стейн, с диким, безумным криком, выхватил из-за пояса тяжелый топор. Больные и обессиленные люди — воины Хакона и рабы Рюрика — медленно, словно во сне, образовали вокруг них хлипкий, шаткий круг.

Там и сошлись… Но язык не поворачивался назвать это доблестным поединком. Это была его жалкая пародия — жуткий и медлительный танец двух смертельно больных людей. Дыхание у обоих вырывалось с хрипами, удары были неточными и запоздалыми, блоки — вялыми. Стейн, обезумев от ярости и страха, с рыком нанес размашистый, почти отчаянный удар. Хакон едва успел отклониться, и лезвие просвистело у самого его виска, срезав прядь седых волос. Воспользовавшись промахом противника, Хакон коротко и жестко, без лишнего размаха, ткнул его рукоятью своего топора в горло. Стейн захрипел, его глаза выкатились, полные непонимания, боли и обиды. Хакон, собрав последние силы, сделал шаг вперед и добил его быстрым, точным ударом лезвия в шею. Кровь брызнула на утоптанную землю.

Он стоял над телом бывшего товарища и тяжело дышал. Темные пятна плясали у него перед глазами.

— Есть… еще желающие? — прохрипел он, обводя круг воспаленным, но всевидящим взглядом. — Кто еще хочет оспорить мое право командовать? Говорите сейчас. Или смиритесь.

В ответ было гробовое, давящее молчание.

— Вот и ладненько… А теперь в костер его, — отрывисто приказал Хакон, кивнув на тело Стейна. — К мальчишкам. Без обрядов. Порядок… есть порядок. И цена его всегда — кровь.

Суровая, но необходимая жестокость повисла в воздухе, усмиряя последние искры бунта. Порядок был восстановлен. Но цена его оказалась горше самой болезни.

* * *

В покоях ярла Ульрика стоял свой, особый запах — смесь старой болезни, дорогого воска для дерева, лечебных мазей и сухих горьких трав. Воздух был неподвижным и душным.

Я сидел на низком табурете перед его массивным креслом и аккуратно ощупывал его распухшую и горячую ногу. Кожа на ней багровела, суставы пальцев скривились от подагры и теперь уродливо топорщились в разные стороны. На мочках ушей и в складках кожи у локтей виднелись мелкие, твердые, белесые узелки — тофусы, безмолвные кладовые солей, копившихся годами.

Внутренне я давно поставил диагноз. Это была классическая «болезнь королей» и знатных бондов, бич тех, кто мог позволить себе обильные мясные трапезы и хмельное питье годами. Нарушение обмена пуринов, отложение кристаллов мочевой кислоты в суставах… Все сходилось с точностью документалки по медицине, которую я когда-то смотрел в другой жизни.

Я отпустил его ногу и поднял взгляд на Ульрика. Его пронзительные голубые глаза, полные немой боли, усталой насмешки над самим собой и немым укором к судьбе, изучали меня с неослабевающим вниманием.

— Ну что, целитель? — прохрипел он, и в его голосе послышалось противное бульканье. — Скажешь, что старые кости не лечатся, и мне пора копать курган да слагать сагу о своих былых подвигах?

— Не скажу, — ответил я твердо. — Ваша хворь имеет имя, ярл. На моей дальней родине ее называли «нога в капкане» или «капкан для