Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

министр признался мне как-то, что он, слегка похудевший от многодневного пути в седле да овеянный славой спасителя Руси, вдруг был обласкан ненаглядной Евой Авророй Шарлоттой, проявившей нежданную пылкость. Выслушав откровения Демидова, я сформулировал безотказный совет всем отвергнутым воздыхателям и нелюбимым мужьям: дамы весьма неравнодушны бывают, когда их кавалер внезапно становится управляющим одной седьмой части земной суши.

Освобождались ссыльные и заключённые в острог. Под амнистию попали все до единого, осуждённые по политическим статьям. Временный Чрезвычайный Трибунал оперативно выписал сроки главным пестелевым выкормышам — от пятнашки на каторге до пожизненного.

Пришло время решить вопрос со Строгановым, как я обещал.

Его привели ко мне в кабинет в Георгиевском дворце прямо из камеры — в ножных железах. Заметно было, что спал граф совсем не на перинах.

— Присаживайся, твоё сиятельство… Хотя что это я, ты, верно, насиделся уже.

— Двадцать дней — не срок, Платон Сергеевич.

— Тут ты прав. Пожизненный дольше несколько, чем двадцать дней дней. Но сам пойми — дров-то наломал. Жизней человечьих ещё больше. Итак. Против тебя — утверждённые и исполненные смертные приговоры, составленные Расправным Благочинием в количестве ста тридцати семи штук, десятки тысяч загубленных душ в Клязьменском побоище, полторы тысячи под Муромом, где ты войсками лично изволил командовать. Сселение евреев на юг, они на полста тысяч погибших жалуются…

— Евреи завсегда свои горести преувеличивают.

— Не перебивай, Александр. Пусть не пятьдесят, даже одна тысяча. Добавим кавказцев. Итого православных, иудейских да магометанских душ под сотню тысяч набирается. Поэтов уничтожил: Нестора Кукольника и Фёдора Тютчева. Тут не на пожизненное — на петлю тянет. Или пару тысяч не досгубил?

— Всё оно так. А будь в моём кресле Бенкендорф, Пестелем науськиваемый и никем не сдерживаемый, ты бы не десятки — сотни тыщ считал. А то и мильён!

Этого следовало ожидать.

— Да видел я твои показанья. Будто лазутчиком себя счёл, во вражий лагерь засланным. Вроде как продолжал работу расправную, а вроде и тормозил. Но ложь это! Никто тебя не засылал. Помнишь, как мы к фюреру вдвоём ходили? Ты у меня глазами спросил — соглашаться ли на службу ему. Я плечами пожал — тебе самому решать. А коль решился, то пришло время ответ держать.

Он звякнул кандалами.

— Так отправляй скорей, пока август не кончился.

— Обожди. Есть и за тебя слово, хоть немного. Казнь Пестеля. Облегчил наш труд, ибо зареклись мы казнить. Сгноили бы его в остроге; та же казнь. Но Пестель что — дрянь человечишко. Ты Пушкина спас, от Бенкендорфа прикрыл. Может быть, Александр Сергеич всего нашего поколения стоит. И за это тебе спасибо.

— Так что со мной теперь, Платон?

— Здесь тебе никак нельзя. Знаешь, сколько народа твоей крови жаждет? Пока в Сибирь. В бессрочную каторгу, а потом видно будет. Отвезут тебя на Енисей, там раскуют. Понятное дело, никаких шахт, живи себе. Полагаю, лет пять.

— Спасибо на этом.

— Свечку за здравие поставишь. Кстати, в Сибирь с жёнами можно. На деле не каторга — ссылка у тебя.

— Извини, не успел. Злодейства много времени отняли, — кисло улыбнулся осуждённый.

— Что, и вообще никого?

— Отчего ж. Шишкова Юлия Осиповна. Помнишь? Мы же вместе у неё были. Но в трауре она по недавно усопшему супругу, не время пока.

Наивный! Будет она тебя ждать, разбежится. Мне вспомнился анекдот из прежней жизни: «Поехали жёны декабристов за ними в Сибирь и испортили всю каторгу». Строганову же было не до шуток.

— Ладно. Поехали вместе. Я конвою скажу: пусть до этапа к шишкову дому тебя свезут, и сам с тобой прокачусь. Уговоришь её бросить жизнь столичную, чтоб ехать за каторжанином вслед — считай, повезло тебе. За таким счастьем и в Сибирь не грех.

Как назло, Юлии дома не случилось. Конвойный офицер, мне напрямую не подчинявшийся, велел немедленно вернуться в повозку и ехать на Казанский тракт.

— Мне дозволено с госпожой Шишковой встретиться! — в отчаяньи взвыл арестант.

— Ничего не знаю, — отрезал есаул, недавно ещё подчинённый Строганова во внутренней страже и оттого особо начальственный.

С тоской глянув на знакомое крыльцо, Строганов сделал шаг к тюремной карете, грохнув кандалами. Такая безнадёжность читалась на его лице…

Внезапно раздался звонкий мальчишечий голос.

— Дядь Саша!

К нам вприпрыжку нёсся вихрастый пацан, разбрызгивая слякоть из луж после дождя. Я упросил есаула обождать ещё чуток.

— Александр, кто это?

— Да приёмыш наш, Мишенька Достоевский. Миша! Здравствуй! А барыня где?

— Да вот она идёт. С обедни мы.

Юлия, покрытая чёрным платком, спросила только, завидев арестантский фургон:

— Далеко?

— В Сибирь, на Енисей. Село Шушенское. Там Фаленберг и Фролов, их освобождают, меня на их место… Зачем говорю эти подробности… На пять лет. Потом, наверно, высылка… Будешь ждать?

— Да! Но только в трауре я по мужу. Перед Богом — не свободна ещё.

— Тогда и я не вправе. Хотел бы замуж позвать. Но траур… Да и вряд ли я ныне видный жених. Имения не отобрали, а что за пять лет с ними станется — неведомо. Пока меня ждут тайга, глушь, казачий острог и медведи.

Юлия ничего не ответила. Взгляды иногда говорят больше, нежели слова, особенно дополненные поцелуем. Они приникли друг к другу, не смущаясь ни моего присутствия, ни конвоя.

Нетерпеливо вмешался есаул, но главное уже было сказано. Любовь бывает сильнее, чем медведи и революция.

Проводив взглядом карету со Строгановым, я попрощался с вдовой Шишковой и повернул коня обратно в Кремль, особенно остро ощущая собственную неустроенность. Аграфена Юрьевна по-прежнему в Париже, лишь теперь возможно вызывать её в освобождённую Москву, но рано. Письмо получил, в начале июля у меня родился сын! Володей крещён. Недаром я осенью метнулся в Париж… Вот окрепнет пусть, тогда и едет.

Мне же предстояло самое сложное в жизни письмо: Николаю Павловичу Романову приглашение короноваться, сопровождаемое непременным условием принятия Конституции и свободных всеобщих выборов в парламентское собрание — Государственную думу. До республики и полной демократии Россия в 1827 году не доросла, нет сомнений, пусть я всего лишь фельдшер, а не политолог. Если брать западные демократии за образец, а я совершенно не уверен, что их рецепты подходят российскому пациенту, то путь к республике через конституционную монархию для многих получился естественным.

Словом, без монархии никак нельзя. Русский народ взращён на вере в «Бога, Царя и Отечество». Власть