Моя чужая новая жизнь - Anestezya

были отправлены в госпиталь. Не будь мы на фронте, я бы наверное считал не то что дни — часы до нашей встречи, но на войне время течёт по-другому. Атаки русских участились, порой мы по несколько дней бились за одно село, чтобы через неделю снова отступить. При таком раскладе можно было даже не заикаться, чтобы попросить увольнительную хотя бы на несколько часов. Я должен что-то придумать, чтобы под благовидным предлогом попасть в госпиталь, хотя бы просто увидеть её.

Тем вечером в казарме было довольно оживлённо. Наконец-то мы выбили русских с позиции.

— Я слышал, мы скоро поменяем направление, — осторожно сказал Крейцер. — Будем наступать к Волге.

— Да какая, к чёрту, разница? — кисло отозвался Шнайдер. — Похоже, застряли мы здесь надолго.

— Ну не скажи, — неожиданно влез в беседу Хольман. — Там находится стратегически важный для русских город. Сталинград назван в честь их вождя. Если мы сотрём его с лица земли, это их деморализует.

— Смотрю, ты такой умник, — поддел его Каспер. — Надо предложить герру гауптману поставить тебя генералом.

— Зато вы настоящие солдафоны. Идёте, куда скажут, и ни о чём не думаете, — огрызнулся мальчишка.

— Что тут за дискуссия? — прикрикнул Кребс. — Готовьтесь к отбою, уже поздно.

Улучив момент, я подошёл к нему. Вряд ли конечно он отпустит в увольнительную, но попытаться же можно.

— Разрешите мне поговорить с герром гауптманом.

— Это бесполезно, Винтер. Сейчас никому не дают отпуск.

— Но может быть я могу разок подменить водителя, который отвозит раненых?

— Как ты себе это представляешь? — хмыкнул Кребс. — Ранеными должны заниматься санитары. Никто не перебросит для этого бойца с передовой.

Чёртовы правила, из-за которых я не могу навестить собственного брата в больнице. Кребс, смягчившись, добавил:

— Не делай глупостей, я посмотрю, что можно сделать.

Что ж, туманное обещание — уже кое-что. На душе стало чуть спокойнее.

— Интересно, как там наша малышка? — вздохнул Кох, устраиваясь на скрипучей койке.

— Я так полагаю, неплохо, — усмехнулся Шнайдер.

— Неплохо? — взвился Каспер. — Да она чудом не убилась, свалившись в могилу. И наш лейтенант тоже.

— Ну так зато они теперь могут балдеть в больничке, — не унимался Шнайдер. — Что плохого? Спи да ешь целыми днями.

— Как она вообще там оказалась? — недоумённо спросил Крейцер. — Не могла пересидеть обстрел в подвале?

— Я слышал, русские не пустили её в убежище. Это правда, Винтер?

— Да, — я коротко кивнул.

— Надо было пристрелить эту сволочь, — Шнайдер бросил на меня презрительный взгляд. — Но ты же у нас хлюпик.

— А ты, я смотрю, уже дошёл до того, чтобы без колебаний расстреливать гражданских?

Я давно уже не боюсь нарваться на драку с ним. Может, я и не чемпион по боксу, но врезать как надо смогу.

— Да если бы моя девчонка пострадала из-за этих тварей, мне было бы наплевать на приказы. Кто бы там хватился в суматохе жива та баба или нет?

Я не стал слушать дальше и вышел во двор. Нельзя сказать, что он совсем уж неправ. Даже сейчас не могу спокойно вспоминать, как бежал к избе, надеясь, что не обнаружу вместо неё пепелище, и как посмотрела на меня та женщина, когда сказала, что Эрин не возвращалась. Если бы я знал, что она не пустила её в подвал… Я действительно смог бы хладнокровно застрелить её? Сейчас уже не уверен. Отказываться от своих принципов тяжело. За эти месяцы я смирился, что должен следовать своему долгу. Я по-прежнему считаю, что не стоило развязывать войну с Союзом, но уже не стремлюсь сдаться и покончить со своими сомнениями одним махом. Мне есть для чего и для кого жить, я говорю себе это каждый раз, когда щёлкаю затвором винтовки, но всё же есть границы, которые переходить нельзя. Нельзя из-за личных счётов просто взять и застрелить человека, тем более гражданское лицо. Я отбросил в сторону недокуренную сигарету.

— Винтер, на твоём месте я бы позволил какому-нибудь «ивану» прострелить себе руку или ногу, — окликнул меня Каспер.

Я лишь усмехнулся. Тоже об этом думал, но играть в русскую рулетку слишком рискованно.

— Ну хотя бы нажрись какой-нибудь дряни, глядишь, и отправят в госпиталь.

Я решил, пока есть время, сложить вещи Эрин. Кох нашёл её ранец и конечно собрал всё, что из него выпало, но второпях. Нехорошо, если Рени увидит, что её вещи кое-как запихнуты одним комом. Я вытряхнул содержимое ранца на постель и стал аккуратно складывать. Как же я соскучился. Вроде понимаю, что в госпитале безопасно и она там не одна, есть же Чарли, Вильгельм, но внутри всё сжималось от тоски. Последний бой показал, насколько хрупко наше счастье. Я позволил эгоизму взять верх. Нужно было настоять, чтобы она перевелась хотя бы в госпиталь, но без её согласия Файгль этого не сделает. Она слишком хорошая переводчица. Что же нам делать, Рени?

Вещей было немного. Я помнил, она говорила, что её ограбили на вокзале. Когда я собирался на фронт, взял пусть немного дорогих сердцу вещей: книги, фотографии. А у неё нет ничего на память о доме. Что бы там она ни говорила, я видел, что она скучает, ведь все мы стремимся — особенно после тяжёлых испытаний — вернуться в тихую безопасную гавань. Под пальцами захрустели бумажные листы. Единственная, кому она писала, это Чарли. Копаться в конвертах я не собирался, но один листок плавно спикировал мне прямо под ноги. Это явно не письмо Чарли. Больше похоже на стихи. Рени конечно много читала, но я никогда не замечал за ней склонности к поэзии и не видел, что бы она просиживала с блокнотом как я, выписывая понравившиеся цитаты. Читать не очень разборчивый почерк, да ещё и на русском было сложновато, тем более уловить в переводе рифмы.

Мы летим прям к смерти, от рождения сиюминутно.

То, что мы называем веками, для него лишь короткое утро.

Я открываю окна, пусть греет свет в моём доме.

Дай сил принять уготованное, принять это в полном объёме.

Не вернётся былое, не вернется то, что нас сделало ближе.

Не вернутся герои из детства и вдохновение прочитанных книжек.

Прошлое будто болото, задержишься и оно тебя травит.

Утри слёзы, и дальше в путь, всё