Михаил Ахманов - Окно в Европу

– Лихо скрали! Не пикнул старичок! Ай да мы! Ай да умельцы! Теперь бы в домишке его пошарить… Может, завалялся шекель-другой…

– Я те пошарю, харя пирожная! – злобно прошипел Хайло. – Не тати мы ночные, государево дело делаем! На коня, быстро! Дорогу к реке показывай!

Ребе был легким, как перышко. Ухватив мешок одной рукой, сотник поднялся в седло, устроил скраденного поперек коленей и ткнул скакуна в бок. Тихо, как бесплотные тени, они проехали переулком, помчались по более широкой дороге и, заслышав топот патруля, исчезли в щели между заборами. Алексашка петлял, выбирая места потемнее и подальше от главных улиц. В какой-то миг послышались Хайлу дальние шумы и вопли, но его спутник махнул рукой и пояснил, что в той стороне базарная площадь, где хоть и не торгуют по ночам, зато едят и пьют, там кабаков хватает. Затем очередная щель вывела их к реке, в саженях трехстах от мостика, и кони осторожно вошли в воду. Речка и правда была мелкой, за голенища сапог ни капли не пролилось. Пегий жеребец Хайла, ступая по скользким камням, выбрался на берег, за ним въехал Алексашка; кони фыркали и приплясывали, готовые к стремительному бегу.

Но сотник не послал скакуна в галоп, а склонился к мешку и огладил его, ощутив под руками тощий зад иудейского ребе. По расчетам Хайла пленнику было бы пора очнуться, но он не вопил, не ворочался и иных признаков жизни не подавал, хотя его дыхание не пресеклось. Дышал он тихо, но вполне слышно, когда не топотали кони.

Может, обморок с ним случился?… – подумал Хайло в недоумении. Пока ехали по городу, он был готов слегка придушить свою добычу, если та пикнет или дернется, но такой нужды не возникало. Однако, живой, решил с облегчением сотник. Впрочем, не исключалось, что ребе сомлел основательно и надолго или находился в таком ужасе, что не мог ни звука выдавить, ни шевельнуть рукой или ногой.

– Поехали, – сказал Хайло, направляя лошадь к пустырю. Они обогнули с востока полосу развалин, заметили слабый огонек, мерцающий в отдалении, и вскоре приблизились к Свенельду, Чуриле и казакам, поджидавшим у разверстой ямины. Все на конях и оружие наготове, отметил сотник. Не такие уж бездельники и обалдуи, как Алексашка говорил! Хотя, конечно, держать эту братию надо в ежовых рукавицах.

– С удачей, старшой, – произнес Чурила, поглядев на мешок. И тут же по своей привычке замурлыкал:

Ваше благородие госпожа удача,Для кого ты добрая, для кого иначе…Девять граммов сердца погоди, не рви!Не везет мне в смерти, повезет в любви…

– Чегой-то он тихий, – сказал десятник Сидор. – Ты его, часом, не порешил?

– Живой, – отозвался Хайло. – Думаю, либо сомлел, либо размышляет о божественном.

– Толковище с богами не терпит суеты, – согласился Алексашка. – Однако надо бы проверить. Мужичок-то хлипкий, не приключилось бы чего.

– От города отъедем, тогда и будет проверка, – буркнул сотник. – Нам бы до света верст тридцать отмахать… А лучше сорок!

– По такой тьме быстро не поскачешь, – молвил Прошка Армяк.

– Быстро, не быстро, а старшой прав: утекать надобно, – возразил Пивень.

– Эх! И без хабара! – вздохнул Косой, бросив жадный взгляд на городскую окраину.

– Так вернемся ведь, – рассудительно заметил Сидор. – Вернемся, как не вернуться!

– Пойдет князь-батюшка хазар воевать, и вы с ним, – произнес Чурила, закончив с песнями. Но эта идея не вызвала у казаков энтузиазма.

– Мы уж как-нибудь сами, – сказал один из братцев, то ли Петро, то ли Иванко.

– Сами! – поддержал другой, то ли Иванко, то ли Петро.

А Хмырь пробормотал:

– Что нам князь! Это он в Киеве князь и всем голова, а на Дону – вожжа без телеги.

И правда, подумал Хайло, тут без князя обойдутся. И без фараона, без цезаря, без короля… И хоть злодеи они все, как есть башибузуки и разбойники, однако их силой держава стоит, их, а не княжеской! Случись что, лягут костьми, свой Дон защищая! Как лег чезу Хенеб-ка у мемфисских врат…

Мысль была крамольной, но странным образом доставила ему удовольствие. И потому он рассердился, рявкнул на Хмыря, велел закрыть пасть и подтянуть подпруги. Затем мешок с добычей привязали к хазарскому коньку, Алексашка подобрал повод и всадники двинулись в темную степь. Ехали быстро, но осторожно, и хоть сорок верст не одолели, все же путь проделали немалый. Когда разгорелась заря, Хайло, приглядев подходящий буерак, дал команду остановиться, расседлать коней и отдыхать до полудня. Мешок с его иудейским священством сняли и вытряхнули в траву.

Удивительно, но пленник, хоть выглядел ошеломленным и помятым, недовольства не проявил и не стал качать права. Часто моргая, он покосился на казаков, потом перевел взгляд на сотника и оглушительно чихнул. Глаза у него были ясными, как у ребенка, а шнобель самых выдающихся размеров.

– Шалом, ребе, – произнес Хайло, опустившись на корточки.

– Шалом! – Ребе вытер нос полою одеяния, чихнул еще раз и продолжил на русском – правда, с непривычным выговором: – Здравия тебе, сын мой! Я таки думаю, что кому-то нужен, раз Господь направил ко мне тебя и этих несчастных байстрюков. Только зачем класть бедного старого ребе в пыльный мешок? Я там едва не задохнулся.

У Хайла отвисла челюсть.

– Мать моя Исида! – пробормотал он, подумал мгновение и добавил: – Ты уж, ребе, извиняй за мешок. Пыльный, как есть пыльный! А я, понимаешь, засуетился и вытряхнуть позабыл.

В степи – не в хазарском порубежье, а в той степи, что раскинулась к северу от Дона, к югу от Зашибеника, – гулял батька Махно. Гулянки те были весьма разорительны и опасны для прохожих и проезжих, ибо кончались в лучшем случае экспроприацией товара и пинком под зад, а в худшем – пляской под пулями, играми в жмурки на доске, брошенной над чаном с кипятком, или бегом за резвыми конями с петлей на шее и привязанной к седлу веревкой. Это уж как батьке закуражится; он любил развлекаться и обладал буйной фантазией.

В данный момент гулянки, если иметь в виду лихой наскок на проезжих, грабеж приграничных деревень и пиры с обильными возлияниями, были временно приостановлены, так как батька принимал послов. Он расположился в тачанке, обитой малиновым бархатом; под правой рукой – пулемет, под левой – бутыль самогона, в ногах – полюбовница, хазарская княжна Парашка. В княжны ее сам батька произвел, ревнуя к славе Стеньки Разина, у которого тоже была княжна – по слухам, из Персии. Хотя, конечно, могли и соврать.

Батькину тачанку окружали хлопцы числом десятков шесть; кто сидел, кто полеживал в травке без дела, а кто точил клинок, поглядывая на послов. Те понимали: мигнет батька, и отлетят их души в поднебесье. И, понимая это, были особо убедительны.

– Полтаву бери, Умань и Черкассы, – молвил посол Гордей, дюжий молодец из кожемяк. – Возьмешь, ратников княжьих зарежешь, посадников вздернешь, и будет у тебя там автономная махновская республика.

– Полтавщину с Уманью и Черкассами я и без вас повоюю, – произнес батька после недолгих раздумий. – На што вы мне, нищеброды столичные, голь перекатная? На што партейцы ваши и атаманы самозваные? Я сам себе голова!

– А вот не повоюешь, батька! – с нажимом сказал другой посол, Изот-горшечник. – Не повоюешь без братских пролетариев! В каждом граде полк стоит с пушками и воеводами!

Батька Махно приподнялся и хлопнул ладонью по заду, намекая, где он видел те полки, те пушки и воевод.

– Ежели их разобьешь, так новые придут, – напомнил Гордей. – Из Киева явятся, из Рязани и Суздаля, даже из Сибири. Одному тебе никак не выстоять! А потому иди в нашу веру, в боевые атаманы при наших вождях. Опчеством навалимся и скинем мироедов!

– О вере давай-ка в подробностях, – велел батька. – Это ж кому мы станем поклоны бить? Вашему Вовку Ильичу с Троцкусом-латынянином?… Шея, боюсь, отвалится!

Хлопцы весело загоготали. Звук, с каким камень острил железо, не смолкал, вгоняя послов в испарину. Вжик-вжик! И снова: вжик-вжик!

– При социлизме все без поклонов, понеже все равные, – пояснил Изот дрогнувшим голосом. – Все друг другу братки! И самый распоследний кухарь или там свинарь может управлять державой.

– Все равные? – Батька заломил густую бровь. – Не бывать такому! То химера грецкая! Глянь вот, – он обвел рукою хлопцев, – все тут равные, однако я равнее прочих! Велю в лягух обратиться, сей миг запрыгают и заквакают!

Послы переглянулись и отерли пот.

– Ну, – начал Гордей, – для отдельных персон, особо важных…

– Для слуг народа… – продолжил Изот.

– Для знатных мастеров и хлеборобов…

– Для воинских начальников, что вышли в полные герои…

– Они, само собой…

Батька хлебнул из бутыли и скривил рот.

– С этим все понятно. Даже Парашке понятно, так? – Он потрепал румяную щечку княжны. – А как вы мужиков подымете? Мужику до равности этой што до свинячьего дерьма, ему пожива нужна… Так, хлопцы? Верно говорю?