Михаил Ахманов - Окно в Европу

– Ну, тридцать! Это ты хватил, – произнес Хайло. – Пять будет довольно. Выдай ему, Свенельд.

– С пятью кунами какой я купец! – заныл Алексашка. – Шашлык не съесть, шербету не выпить! А если бакшиш понадобится страже сунуть, то как? Тут у базарных надзирателей лапы загребущие! Мало сунешь, обидятся, в яму посадят… И вести никакой не донесу! Никакого иудея с длинным шнобелем!

– Ладно, уговорил. Десять кун возьмешь.

– Двадцать!

– Десять, я сказал! И хватит канючить!

Алексашка принял монеты от варяга, пересчитал и спрятал в пояс. Затем, ткнув пальцем в сторону Соча-калы, спросил:

– А ежели, мин херц, в симахохе ихней нет иудея? Ежели там одни хазары?

– Скрадем чучмека, – встрял десятник Сидор. – Чем чучмекский волхв хужее еудейского?

– Это не прокатит. – Хайло покачал головой. – Хазарина не велели брать, нужен натуральный иудей. Если тут не найдем, придется поискать в других местах. Но, по новеградскому присловью, неча в набат трезвонить, пока дом не горит. Сперва поглядим, что за караси водятся в Соча-кале.

Промолвив это, сотник велел садиться на-конь и ехать к городу, но, по темному времени, не спеша и с оглядкой. Что и было сделано.

СОЧА-КАЛА

До городской окраины добрались в середине ночи. Алексашка, бывавший здесь не раз, а потому служивший проводником, повернул коня к югу, сказав, что там, за городом, есть огроменный пустырь, где можно переночевать и дневное время провести. Пустырь, дескать, считается местом нечистым, поганым, и жители туда не ходят, так что для тайного стана лучше не придумаешь.

Место и правда было не простое, а очень даже странное – ямы понакопаны, камни понавалены, всюду заросли бурьяна, гнилые доски и балки, черепица и ржавое железо, просевшие фундаменты и полуразрушенные стены. Пришлось оставить седла и пробираться с осторожностью, выглядывая подходящую для лошадей дорогу. В темноте это было непросто, и сотник решил не тащиться в глубь руин, а присмотреть клочок земли с травой, где и разбить лагерь. Долго не выбирали – уставших за день казаков клонило в сон. Расседлали коней, перекусили всухомятку, потом Хайло назначил дозорных и велел отдыхать. Легли. Вместо подушки – седло, одеяло – попона, а постель – мать сыра земля.

Утром сотник оглядел территорию и изумился. Стан был на ровном круглом пятачке, заросшем травой и обведенном валом из битого камня и кирпича; из вала тут и там торчали железные пруты, а дальняя половина круга была усыпана черепами и костями – без сомнения, человечьими. Хайло хмыкнул, поднялся на вал и пришел в еще большее изумление. На севере, за полосой развалин, виднелся город, очень приглядный в зелени садов, обстроенный дворцами, украшенный башнями, с полноводной рекой, над которой вставал причудливый мостик. Сказка, а не град! С юга, а также с востока и запада лежали руины, громоздились кучи мусора, перемежавшиеся траншеями и ямами, блестело на солнце разбитое стекло, осыпались ржавчиной непонятные конструкции, ветер гонял пыль и какие-то лохмотья, тряпки или бумагу. Учитывая залежь костяков, это походило на укрепрайон, взятый неприятелем после упорного боя, который завершился истреблением защитников и подрывом крепостных сооружений. Но воинский опыт Хайла ясно подсказывал, что ничего такого здесь не случилось и случиться не могло. Где блиндажи и пулеметные ячейки?… Где насыпи для батарей?… Где танковые «ежи», склады боеприпасов, снарядные осколки, ржавое оружие, разбитые пушки?… Да и сама планировка этих развалин никак не походила на оборонительную линию.

Кликнув Алексашку, уже собравшегося в город, он спросил, откуда эти чудеса – может, местные лешие здесь развлекались? Наворотили бревен, железа да камней, перепились и пошли плясать с кикиморами: топнут – яма, пяткой поддадут – мусорная куча, перегаром дохнут – рыжая ржавчина…

Сын Меншиков огляделся, скривил рот и сказал:

– Лешие тут ни при чем, мин херц, все человеками сотворено.

– Вижу, что человеками, – отозвался Хайло. – Вон, в той половине, все костьми завалено… Людские останки! Откуда? И почему?

– А это мы ночью к Проклятой Арене вышли, – раздалось в ответ. – Тут, как я на базаре слышал, казнь была. А где казни, там и кости.

И начал Алексашка пересказывать давнюю историю, что случилась лет сорок назад, при владыке, который приходился дедом нынешнему кагану. Дедушка тот мечтал прославить свою державу, и придумалось ему возвести под Соча-калой амфитеатры и гипподромы, гимнасии и колизеи, а потом собрать охочий люд со всего света белого, чтобы, по грецкому обычаю, потягались те охотники в разных искусствах, от шашек до кулачного боя. Чтобы гладиаторы приехали из Рима и бритты, гораздые в кегли играть, и самураи, что лихо рубятся мечами, и чернокожие из Папуасии, что плавают как рыба дельфин, и даже народ Полуночного Края с собачьими упряжками. Ожидалось, что соберутся несметные толпы поглазеть на эти зрелища, отчего державе двойная выгода: почет и доход. Начали строить гипподромы и арены, залы для кегель и шашек, начали ямы копать под бассейны для людей-дельфинов, начали снег запасать для полуночников – начать-то начали, но пролетели с деньгами по вине воров-подрядчиков. Лихоимство произошло такое, что у министров-эмиров желчь разлилась и ударили они челом владыке: мол, пора бы, твое каганское величество, окоротить прожект, столь неподъемный для державы. Но каган упорствовал, и тогда согласились эмиры, что следует его прирезать. Что и было сделано – в полном согласии с хазарской традицией.

– А воров-подрядчиков привели в сей круг и разорвали конями, – закончил Алексашка. – Говорят, было их столько, что табун лошадей уморился, и пришлось заканчивать с верблюдами. Ну так что, мин херц, поехал я?

– Езжай, – сказал сотник, бросая взгляд на груды костей и черепов. И подумалось ему, что хазары хоть и жестокий народ, однако здравомыслящий. Потому, возможно, и выбрали они иудейскую веру.

Днем отдыхали, пасли коней, варили кулеш и, забираясь на кучи мусора, разглядывали город. Со своими садами и дворцами выглядел он таким соблазнительным, что казаки пришли к единому мнению: забогатели чучмеки! А значит, пора созвать народ по всем станицам, сесть в седла и наведаться в эти края с вострыми саблями да винтарями системы Мосина. Чтобы удаль казацкая не ржавела, и в мошне звенело, и зипуны были теплые, крытые бархатом!

Хайло провел этот день в тревоге, соображая, куда податься, если в Соча-кале нет природных иудеев. Еще вспоминался ему Давид, друг-побратим по сидению в каменоломне и побегу из этой гнусной ямины. Давид был храбрый воин из чезета Хенеб-ка, и с ним Хайло прошел пустыню, дрался с ассирами и оборонял Мемфис. В той последней схватке, когда убили Хенеб-ка, Давид тоже был рядом… Но в памяти сотника остались не только битвы да походы, но и немало иудейских слов, коих он нахватался от Давида. Говорить на этом языке он, пожалуй, не смог бы, но понять сказанное – за милую душу.

Солнце еще не село, когда вернулся Алексашка. От него вкусно пахло вином и жареным на мангале мясом, и был он бодр и весел, точно птица-синица весенней порой. Сойдя с лошади, сын Меншиков оскалил крепкие зубы в улыбке, крикнул: «Здорово, казаки!» – и, повернувшись к Хайлу, принялся докладывать:

– Все пучком, твоя милость, нашелся в Соче иудей! Точно как ты изволил описать: глаз большой, лупатый, а шнобель в треть аршина. Может, и в половину будет… В симахохе он самый главный, из книги читает, а при нем три хазарина вертятся на посылках. Живет один, и домишко его сразу за симахохой этой. Я все как есть высмотрел! Невеликий домик и в саду стоит у переулка, средь персюковых дерев! Скрасть его, что два пальца опи…

Велев Алексашке заткнуться, Хайло стал выспрашивать подробности: можно ли проехать переулком на конях, далеко ли другие дома, как выбраться потом из города. Еще спросил про имя иудея – удалось ли его разобрать, и каков он собой, невзрачен или телом крепок.

– Тощий, в приличных летах, и мне по сю пору. – Алексашка отмерил до уха. – А имя ему Ребе, так в симахохе все его звали.

– Балда ты, – сказал Хайло. – Ребе не имя, а чин его священства. Ну ничего, скрадем, так он нам и по имени представится.

Казаки, собравшись вокруг, слушали Алексашку с большим интересом и толковали промеж собой, что не худо бы на базар заглянуть, пошарить по лавкам и сундукам купеческим. Слыша такие речи, Хайло насупился, цыкнул на казачков и собрался было отдать приказы, кто поедет с ним, кто в карауле подежурит и кто ребе из дома выманит. Но тут Алексашка шепнул ему в ухо:

– Отойдем, мин херц… на пару тайных слов…

Они направились в дальнюю часть арены, усеянную останками воров-подрядчиков. Кости хрустели под ногами, из черепа вылезла ящерка и уставилась на сотника изумрудным глазом. Может, княжна заколдованная?… – подумал он и вздохнул, вспомнив любушку Нежану.

– Ты, боярин… – начал Алексашка, но Хайло перебил: