Военный инженер товарища Сталина 3 - Анджей Б.

class="p1">Я действительно сидел удрученным. То, что Скорцени, положим, знал из сообщения по передатчику — это ладно. Но… но, позвольте? — спросил сам себя. — Откуда, к чертям собачьим, он имеет информацию о нашем КБ? Знает об Илье Федоровиче, о Власике…

Тут уж точно было, над чем призадуматься. Чтобы хоть как-то протянуть время, спросил наугад:

— Откуда так хорошо знаком русский язык? Вы говорите на нем почти без акцента.

Он хитро прищурился. Предложил закурить, протянув портсигар с гербом Аненербе на крышке:

— Работа диверсанта предполагает как раз владение языком той страны, с которой воюешь.

— Это понятно. А все-таки, в каком институте учили? Вас же Отто зовут?

— Яволь. Отто. Институтов не заканчивал. Курс ускоренной подготовки. Плюс, если вам интересно, мои предки из Российской империи. Корни мои идут с Тульской губернии. Прапрадед был ямщиком.

А вот этого из Гугла и Википедии я не знал. Была информация, что он потомственный ариец-германец-австриец, или кто там еще. Но, чтобы из Тульской губернии? Чудеса!

На столе звякнул телефон — очевидно, внутренней связи. Писарь взял трубку.

— Вас, господин оберштурмбанфюрер!

— Кто?

— Герр Вольф.

Разговор происходил по-немецки, но смысл я уловил. Бросив взгляд на меня, Скорцени ответил. Послушал. Снова что-то сказал. Нахмурил брови — шрам стал уродливым. Испытывающим взглядом смерил меня с головы до ног. Хмыкнул. Отдал распоряжения. Повесил трубку. Изобразил на лице добродушное участие:

— А вот и друг ваш пришел в себя.

— Что с ним? — я резко подался вперед. Ковшик из рук выскользнул на пол, разливая лужу воды.

— Не суетитесь. Через полчаса придет в норму.

Закралось сомнение, что тут-то все для нас и начнется. Вроде бы обер-диверсант показывал свое благодушие, однако, мне уже были знакомы их нацистские уловки. Застенки гестапо еще никто не отменял.

И как бы в подтверждение этому, из коридора раздались вопли.

— Хальт! — кто-то орал по-немецки. Дальше шла череда непереводимых междометий.

БА-АММ! — грохнуло взрывом. С потолка полетели куски штукатурки.

— Са-аня! Я здесь! В коридоре! — раздался крик Борьки.

Скорцени метнулся вперед. Я было подался следом, вскочив с топчана, но писарь, на удивление, оказался прытким, собака. Рванув из-за стола, навел пистолет.

«Борька! — мелькнуло в мозгу. — И взрыв этот. Неужто, раздобыл где-то гранату? Напал? Обезвредил охранника?»

Полоснула автоматная очередь.

— Получайте, паскуды! — узнал я крик Борьки. Теперь точно, это его автоматная очередь. Значит, что? Автомат у него?

— Саня-я! Лишенец! Если слышишь меня, прыгай в окно! Я их, собак, отвлеку!

И снова свист пуль. Меня пригвоздил к месту браунинг писаря. Скорцени тем временем уже выскакивал в дверь.

— Нихт! — орал он. Потом еще что-то.

«Не стрелять!» — перевел я для себя. — «Оставить живым!»

Дальше все, как во сне. Закрутилось. Понеслось!

Две подряд очереди выбили щепки в проеме двери. Откололся кусок стояка. С грохотом, роняя оружие, повалился один из охранников. Горлом хлынула кровь. Мне были видны его ноги в проеме. Конвульсивно дергаясь, они, словно бежали куда-то: семенили по полу. Крики, ругань, дым от разрыва гранаты, одиночные выстрелы — все смешалось в мозгу. Проклиная себя, что не могу дать отпор, я лишь смотрел на возникший хаос вокруг. Борька засел за пролетом лестницы. Судя по веткам за окном, мы находились на втором этаже. Засел, укрываясь за перилами — и палил, палил.

— Саня! Ты жив?

Наконец, отметая чувство позорного страха, я дико протяжно заорал:

— Боря-я! Я зде-есь!

— А-а, значит, жив! — откликнулся он. — Тогда вот вам, падаль немецкая! — стал поливать огнем мой напарник. — Держись, лишенец! Я скоро!

Очередь за очередью, выстрел за выстрелом. Пять-шесть подряд. Еще и еще. И снова еще. Пока не иссякли патроны. Последний раз автомат выплюнул пулю, издал холостой щелчок и затих.

— Пусто! — услышал я разочарованный голос. — Пусто, мать вашу в задницу!

Все длилось секунды. Буквально секунды! Я еще не успел броситься на писаря, выбив из рук пистолет, а Скорцени уже кричал в коридор. Кричал, паршивец, на русском:

— Сдавайся! Вам отсюда не выбраться.

— Это кто там вякает? — ответил голос напарника. — Русский, что ли? Продался фашисту?

— Я немец. И твой товарищ у меня в руках.

— Ну, так покажись, если ты немец. Я те ща чачу захерячу! — и хохотнул. Даже в таких обстоятельствах мой Борька был Борькой: отважным и смелым бойцом.

— Это не ты тот урод со шрамом, о котором нам рассказывал Герхард? Если ты, о у меня припасен для тебя последний патрон.

Двое автоматчиков скрытно придвинулись к лестнице. Мне было видно, как Скорцени покачал головой: мол, не надо. Сам скоро сдастся.

— Я оберштурмбанфюрер Отто Скорцени. Тебе говорит что-то мое имя?

— А-а… так это ты все время за нами бегаешь по всем фронтам? Это из-за тебя мы почти не попали в лапы гестапо? Хочешь, паскуда, сделаю еще один шрам на щеке? Высуни харю — я мигом устрою.

Немец, похоже, оценил бравый настрой противника. Бросил взгляд на меня:

— Хорош ваш напарник. Чертовски хорош! Мне б таких в мой отряд диверсантов.

— Саня! — выкрикнул из-за ступеней лестницы Борька. — Не слушай его. Нас все равно потом запытают до смерти. А эта падаль фашистская еще и мою Катерину убил.

Скорцени вмиг обернулся к двери:

— Не я убил. Сама виновата, что бросилась под пули. Мои ребята бы ее не тронули.

— Да? А Герхард? Он же твой земляк, ёптыть!

— А ты сам не видел?

— Когда? Я на Саню смотрел. А потом твои волкодавы навалились всем скопом.

Так они пререкались с минуту. Немцу, видимо, наконец, надоело.

— Я бы мог сейчас приказать, и мои волкодавы, как ты говоришь, разнесут тебя в клочья.

— Так чего ждешь?

— Хочу оставить вас обоих в живых. Тебя и твоего Александра.

За ступенями лестницы воцарилось молчание. Потом Борькин крик:

— Саня! Ты как? Мне сдаваться? А то у меня еще граната в руках. Могу захерячить в этого Шрама.

А что было делать? Их тут пара десятков. Куда нам бежать? Да и где мы, по сути? Все еще на вокзале города Штутгарта? Сколько я пролежал без сознания? Пожалуй, можно хоть как-то протянуть время, а там дальше посмотрим.

— Борь, это я! Придется сдаваться.

Голос вышел сухим, но решительным.

— Ну,