Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

в число этих задач входит отказ от курения? — не отступал Николай Николаевич, с наслаждением наконец-то прикуривая папиросу. — Вредно для здоровья, что ли? Так я тебе скажу, мой друг, на войне и не такое вредно бывает.

— Расчёт, Mon General, чистый расчёт! — я загорелся тем особым огнем фанатичной убежденности, который присущ умненьким юных идеалистам. — Пачка дешевых сигарет стоит ровно столько же, сколько один винтовочный патрон. А хороших папирос — и того больше. Вот вы, Mon General, скажите честно, сколько примерно пачек выкуриваете за год? Прикиньте!

Николай Николаевич задумался, выпуская струйку дыма в потолок.

— Право, не считал. Две, наверное, в день… а в дни маневров и того больше. Выходит… изрядно. Весьма изрядно.

— Вам простительно, — снисходительно, почти по-взрослому ответил я. — Вы — генерал от кавалерии, вы — герой Кавказа и Дунайской армии. Вам многое дозволено. Но что дозволено Юпитеру, как говорили древние, то не дозволено быку. И уж тем более — гимназисту. А я посчитал! — я поднял указательный палец, придавая своим словам вес математического доказательства. — Если каждый пионер в России не будет тратить деньги на папиросы, а будет откладывать эти гроши и передавать их в ДОСААФ, то только на эти сэкономленные средства наша армия получит дополнительно больше миллиона патронов в год! Ну как? Хорошо я придумал? — закончил я, уже явно напрашиваясь на похвалу, как хороший, старательный мальчик, решивший сложную задачу.

Николай Николаевич слушал меня с возрастающим интересом. Исчезла рассеянность, в глазах появилось понимание. За внешней детской забавой он, как опытный стратег, сразу увидел нечто серьезное: волю, организацию, систему.

— Хорошо, — медленно и серьезно согласился он. — Расчет верный. Солдат должен считать патроны. Это похвально. Но просвети меня, дружок, что такое ДОС… этот самый ДОСААФ? Никогда не слыхал о таком ведомстве.

Я просиял. Мой план начинает находить признание на самом высоком уровне!

— Добровольное общество содействия Армии, Авиации и Флоту! — произнес я гордо, с пафосом, словно зачитывая манифест. — Его пока, правда, нет, но оно непременно будет! Я уверен! И оно будет не только для пионеров, не только для гимназистов — для всех патриотов России! От мала до велика. Рубль — неси рубль! Пятачок — неси пятачок! Ничем не побрезгаем. Один пятачок, конечно, пустячок, а если миллион таких пятачков? Я уже и программу разработал! — я говорил все быстрее, захлебываясь от восторга. — Первый этап — скромный, на сто тысяч патронов…

— Погоди, погоди, — перебил Великий Князь, делая успокаивающий жест рукой с тлеющей папиросой. — Ты же минуту назад говорил о миллионе?

— Не всё сразу, Mon General, не всё сразу! — с умным видом ответил я. — Мой камердинер, Михайло Васильич, говорит, что широко шагать — портки порвать. Это — народная мудрость. Сначала мы наберем сто тысяч патронов — это будет наш первый успех, он воодушевит массы! Потом — миллион. А там, глядишь, и на настоящий аэроплан замахнемся. Так и назовем: «Пионер». На собранные пионерами деньги. А дальше, кто знает, может, и до миноноски дорастем. Но главное не это! — я понизил голос. — Главное, что каждый пионер выучится стрелять из нагана, из винтовки, из пулемета «Максим», ориентироваться на местности без карты и читать карту, как книгу, окапываться, бросать гранату…

— Постой, постой, — снова остановил его Николай Николаевич, и в уголках его строгих губ заплясали веселые морщинки. — Вижу, ты нашу армию любишь?

— Больше жизни, Mon General! Не выразить словами! — я даже округлил глаза от искренности. Ну, попытался. — Мой дедушка как говорил? Он говорил, что у России есть только два верных, неизменных союзника: её армия и её флот. Вот!

— Дедушка? — переспросил Великий Князь, и на его лице промелькнула тень легкого недоумения.

— Государь Император Александр Александрович, Миротворец, — с почтительным придыханием пояснил я.

Николай Николаевич на секунду замер. Он посмотрел на собеседника, то бишь меня, с новым, пронзительным вниманием, словно впервые увидел. Прошлое причудливым образом сплелось с будущим в этом поезде, медленно приближавшимся к Царскому Селу.

— Впервые слышу, чтобы он так говорил, — честно признался он. — Но сказано хорошо. Очень хорошо. Лаконично и метко.

— Осталось только добавить авиацию, — с горячностью добавил я, вкладывая в свои слова юношеский энтузиазм. — Во времена дедушки авиации ведь не было, а то он, я уверен, непременно назвал бы и её нашим верным союзником!

— И очень может быть, — вполне серьезно, без тени насмешки, согласился Великий Князь. Он смотрел теперь куда-то мимо меня, в запотевшее окно, за которым уже спускались ранние сумерки. — Но, друг мой, не забывай, что главная, испытанная сила России — это всё-таки сухопутные войска. Пехота и конница. Это сталь, о которую сломает зубы любой враг.

— И артиллерия! — с восторгом подхватил я, словно давно ждал этой реплики. — Артиллерия — бог войны! А потом кавалерия, лихая, бесстрашная! И пехота — наш русский чудо-богатырь! Наши пушки, Mon General, это же так величественно, так мощно! — И, подкрепляя свои слова вещественным доказательством, я порывисто протянул Великому Князю несколько новеньких фотокарточек.

Николай Николаевич наклонился вперед. Он отложил в сторону свой изящный портсигар, бережно взял карточки. Одну из них он поднес к глазам, но свет был уже слабоват. Тогда он, слегка щурясь, вытянул руку, пытаясь на расстоянии рассмотреть снимок, на котором была запечатлена грозная и прекрасная мощь той самой России, чьим верным солдатом он был всю свою жизнь и чье возможное будущее сидело сейчас напротив него в лице тринадцатилетнего мальчика с горящими глазами. Меня, Государя Наследника Цесаревича.

— Возьмите, — я протянул ему увеличительное стекло в простой, но добротной серебряной оправе. Годы, проведенные под палящим солнцем Кавказа и в дымной атмосфере штаб-палаток, давали о себе знать, но очки Великий Князь носить наотрез отказывался, считая их унизительной уступкой возрасту, неприличной для кавалериста. — Это маленькая карточка, Аркадий потом увеличит в своей лаборатории, и лучший отпечаток непременно попадет в мой личный вагон, в коллекцию.

Николай Николаевич молча взял стекло, и его привыкшие к тонкой работе с картами пальцы бережно обхватили ручку. Он вновь склонился над фотографией гаубиц, схваченных в момент выстрела. — Да, впечатляет. Сюда пристроим? — ткнул он пальцем в свободное пространство на стене вагона, затянутой темным тисненым сафьяном.

— Места много, —