Стивен Кинг - 11.22.63

А двигался ли я в сторону Хейнз-авеню, или от нее? Я не помнил. Видимый мир сжался в единый четкий круг диаметром шесть дюймов. Голова у меня раскалывалась; в желудке пылал лесной пожар. Когда я упал, мне это представилось замедленной съемкой, а тротуар мне показался мягким, как пуховая подушка.

Прежде чем я успел потерять сознание, я почувствовал, как меня чем-то ткнуло. Чем-то твердым, металлическим. Скрипучий, словно заржавевший голос милях в восьми или десяти надо мной произнес:

— Ты! Ты! Парень! Что с тобой, тебе плохо?

Я перевернулся. Это отобрало последние силы, которые у меня еще оставались, но я все-таки смог. Надо мной башней возвышалась та пожилая женщина, которая назвала меня трусом, когда я отказался вмешиваться в скандал между Ли и Мариной в «День Расстегнутого Зиппера». Это должно было быть именно в тот день, августовская жара или не августовская жара, а она вновь была одета в одну и ту же ночную рубашку из розовой байки и прошитый ватный жакет поверх нее. Поскольку, наверное, в остатке моего ума все еще крутилась тема бокса, ее вздыбленные волосы, вместо Эльзы Ланчестер, сегодня мне напомнили Дона Кинга[628]. Ткнула она меня одной из передних ножек своих ходунков.

— Обожемойродненький, — произнесла она. — Кто же тебя так избил?

Это была длинная история, и я не мог ее рассказать. Тьма сжималась, а я ей был рад, так как боль в моей голове меня убивала. «Эл заработал себе рак легких, — думал я. — А я себе заработал Акиву Рота. В любом случае игра окончена. Оззи побеждает».

Да и что я мог сделать.

Собрав все силы, я заговорил с лицом надо мной, единственным четким объектом в охватывающей меня тьме: «Позвоните… девять-один-один».

— Что это такое?

Конечно же, она не знала. Девять-один-один еще не выдумали. Я продержался как раз достаточно, чтобы сделать еще одну попытку:

— Скорую помощь.

Думаю, я повторил это еще раз, хотя и не уверен. И тогда меня уже поглотила тьма.

Я задумывался, кто же именно украл мою машину, дети или кто-то из громил Рота. И когда это произошло? В любом случае, воры ее не разбили и не разобрали; Дик Симонс забрал ее со штрафплощадки Далласского департамента полиции через неделю. Она была в гораздо лучшем состоянии, чем я.

Странствие через время преисполнено ироничных парадоксов.

Раздел 26

В следующие одиннадцать недель я вновь жил двумя жизнями. Одна была тем, о чем я представление почти не имел — моя внешняя жизнь, — а в другую я был уж слишком погруженным. Внутренняя, в которой мне часто являлся мистер Желтая Карточка.

Во внешней жизни леди с ходунками (Альберта Хичинсон; Сэйди ее посетила, привезла ей букет цветов) стояла надо мной на тротуаре и кричала, пока какой-то сосед не вышел, увидел, что происходит, и вызвал «скорую помощь», которая отправила меня в Паркленд. Там меня лечил доктор Малколм Перри, который потом будет лечить Джона Кеннеди и Ли Освальда, когда они будут лежать при смерти. Со мной ему повезло больше, хотя граница тоже была близко.

У меня были сломаны зубы, сломан нос, сломана лицевая кость, раздроблено левое колено, сломана левая рука, вывихнуты пальцы и множественные внутренние травмы живота. Также у меня была черепно-мозговая травма, и это беспокоило Перри больше всего.

Мне рассказывали потом, что, когда мне пальпировали живот, я пришел в чувство и дико завыл, но сам я этого не помню. Мне вставили катетер и немедленно из меня, как это говорят комментаторы боксерских матчей, «потек кларет». Внутренние органы сначала находились на своих местах, а потом начали перемещаться. Мне сделали полный анализ крови, подвергли проверке ее на совместимость, а потом влили четыре дозы крови… которую, как мне потом рассказала Сэйди, раз в сто госпиталю возместили жители Джоди во время донорской акции в конце сентября. Ей приходилось рассказывать мне все по несколько раз, так как я забывал. Меня готовили к операции на брюшной полости, но сначала должны были сделать спинномозговую пункцию, провести неврологические консультации — в Стране Было нет таких вещей, как компьютерная томография и МРТ.

Также я потом узнал, что у меня состоялся разговор с двумя медсестрами, которые готовили меня к пункции. Я рассказал им, что у моей жены проблемы с алкоголем. Одна из них сказала, что это очень плохо, и спросила, как ее зовут. Я им сказал, что она рыбка и ее зовут Ванда, и радостно захохотал[629]. А потом вновь потерял сознание.

Селезенка у меня оказалась ни к черту не годной. Ее удалили.

Я все еще находился в отключке, моя селезенка пошла туда, куда идут уже негодные, но не крайне необходимые органы, а тем временем меня передали ортопедам. Они наложили мне шину на руку, а сломанную ногу запечатали в гипс. Немало людей в последующие недели оставили на нем свои автографы. Иногда я узнавал имена, по-большей части нет.

Меня держали на седативах, с зафиксированной головой, в кровати, задранной точно на тридцать градусов. Фенобарбиталом меня угощали не потому, что я якобы был в сознании (хотя Сэйди говорила, иногда я что-то бормотал), а потому, что боялись, чтобы я, вдруг очухавшись, не нанес сам себе новых травм. Короче говоря, Перри и другие врачи (Эллиртон также регулярно наведывался, наблюдая, как я прогрессирую) вели себя с моей башкой, словно с не разорвавшейвся бомбой.

Я и сегодня не очень себе соображаю, какая разница между гемоглобином и гематокритом, но они у меня начали возвращаться к нормальному уровню и все этому были рады. Мне через три дня сделали еще одну пункцию. Эта показала следы старой крови, а когда речь идет о пункции, старая считается лучшей, чем новая. Это свидетельствовало о том, что я пережил серьезную травму мозга, но все-таки можно отказаться от сверления в моем черепе трепанационной дыры, рискованной процедуры, учитывая те битвы, которые вело мое тело на других фронтах.

Но прошлое сопротивляется, оно защищается от изменений. Через пять дней после моего попадания в больницу плоть вокруг разреза, через который мне удалили селезенку, покраснела и стала горячей. На следующий день разрез раскрылся, и меня откинуло в горячку. Мое состояние, которое после второй пункции из критического переименовали в серьезное, вновь отбросилось к критическому. Судя из моей медкарты, я находился «по назначению доктора Перри под наркозом в состоянии минимальной восприимчивости».

Седьмого сентября я ненадолго проснулся. Так мне, по крайней мере, рассказывали. Какая-то женщина, красивая, не смотря на ее шрамы на лице, и какой-то пожилой мужчина с ковбойской шляпой на коленях сидел возле моей кровати.

— Ты знаешь, как тебя звать? — спросила женщина.

— Разорвать, — ответил я. — А фамилия Лопнуть.

Мистер ДЖЕЙК-ДЖОРДЖ-РАЗОРВАТЬ-ЭППИНГ-ЭМБЕРСОН провел в Паркленде семь недель, прежде чем его перевезли в реабилитационный центр — небольшой жилой комплекс для ослабленных людей — на северной окраине Далласа. Все те семь недель из-за инфекции, которая завелась в том уголке, где раньше жила моя селезенка, я пролежал под капельницей с антибиотиками. Шину на сломанной руке мне заменили длинной гипсовой повязкой, которую тоже покрывали имена людей, которых я не помнил. Незадолго перед переездом в реабилитационный центр «Эдемские сады» я повысился в статусе до короткого гипса на руке. Приблизительно в то же самое время мое колено, стараясь возвратить ему мобильность, начали мучить физиотерапевты. Мне рассказывали, что я много кричал, хотя сам я этого не помню.

Малколм Перри с остальным персоналом Паркленде спасли мне жизнь, у меня нет в этом никаких сомнений. Также они сделали мне не умышленный и не желательный подарок, который я повез с собой в «Эдемские сады». Это была вторичная инфекция, вызванная антибиотиками, которыми бомбардировали мой организм ради подавления первичной. У меня остались туманные воспоминания о том, как я блевал, как чуть ли не целыми днями не слезал жопой с постельной утки. Припоминаю, думал в какой-то момент: «Мне нужно поехать в аптеку Дерри, к мистеру Кину. Мне нужен каопектат». Но кто такой мистер Кин, и где это Дерри?

Меня выпустили из госпиталя, когда во мне вновь начала держаться пища, но диарея прекратилась уже после того, как я две недели прожил в «Эдемских садах». Тогда уже приближался конец октября. Сэйди (обычно я помнил ее имя) принесла мне бумажную тыкву с фонариком внутри. Это запомнилось очень четко, так как я, увидев ее, закричал. Это были вопли кого-то, кто не может вспомнить что-то жизненно важное.

— Что? — спросила она меня. — Что с тобой, милый? Что-то плохое? Это из-за Кеннеди? Это что-то, что касается Кеннеди?

— Он их всех поубивает кувалдой, — закричал я ей. — В вечер Хэллоуина! Мне нужно его остановить!