Бренная любовь - Элизабет Хэнд

и указательным пальцами, понюхал, но никакого запаха не уловил.

Просто желудь; ничего из ряда вон. Дэниел поднес его к самому лицу, а затем, повинуясь безотчетному порыву, тронул его кончиком языка и потер нижней губой. Гладкая безвкусная бусина… Он снова поднял его к глазам, озадаченно осмотрел, потом спрятал в карман и пошел вниз.

Ник был на веранде: стоял, прислонившись к перилам, тихо о чем-то говорил и выразительно жестикулировал. Рядом с ним стояла та самая женщина. Она заливалась смехом, темная коса окончательно растрепалась, и волосы лежали по плечам; в одном из локонов застрял желтый листик. Сира стояла одна в противоположном углу веранды и наблюдала за ними, рассеянно складывая и раскладывая матерчатую салфетку. Дэниела она встретила невеселой улыбкой.

– О, ты вернулся. – Она разгладила салфетку и положила на стол. – Мне надо заняться ужином. Ты уж за ними присмотри.

– Что? – не понял Дэниел, но Сира уже ушла.

– А вот и он! – вскричал Ник. – Я думал, ты там заснул.

– Простите, – сказал Дэниел.

Он подошел к столику и взял свой бокал, стараясь не глазеть на незнакомку. В медовых лучах закатного солнца она выглядела не так грозно, как наверху; резкие черты ее лица смягчились, темно-каштановые волосы приобрели теплый оттенок, заиграли рыжим и золотым. Дэниел не мог оторваться от ее глаз – глубоких, чисто зеленых, как стеклянный шарик напросвет. Взгляд казался чуть расфокусированным, отрешенным, как у ночного зверька, непривыкшего к солнцу, или у выброшенной на сушу морской твари.

– Здравствуйте, – с улыбкой произнесла она. – Ник как раз про вас говорит. Мол, вы знаменитый американский писатель.

– У него все друзья знаменитые. С простыми смертными он не якшается. Имеет право – музыкальная легенда как-никак.

Она приподняла брови.

– А вы?

– Легенда ли я? Нет. Меня даже автором средней величины не назвать.

– Прозябает в безвестности, – кивнул Ник.

– Дэниел Роулендс, – представился Дэниел.

– Ларкин Мид.

Ее пальцы сомкнулись вокруг его ладони; он вдруг испугался, что до сих пор держит желудь в руке и сейчас она все поймет…

– Мне и Сира кое-что про вас рассказала, – добавила она. – Не только этот врун. Вы приехали в творческий отпуск? Как здорово!

Дэниел угрюмо улыбнулся.

– Я не совсем писатель. Скорее, журналист. Сейчас якобы работаю над книгой – над первой своей книгой.

– Обычно он мелочь кропает, предсказания всякие, – вставил Ник. – Гороскопчики там.

Ларкин посмотрела на Дэниела.

– Серьезно? Вы – астролог?

– Нет. Но мысль интересная.

Дэниел допил вино и протянул бокал Нику, чтобы тот налил еще; алкоголь уже давал о себе знать: по телу побежало тепло, чуть закружилась голова… Это было радостное опьянение, чего с ним не случалось очень давно.

– Так-так, гороскоп от Дэниела Роулендса: «Сексуальная неудовлетворенность, презрение детей – вот что заготовила для вас судьба. Зато век ваш будет долог».

– И безрадостен, – добавила Ларкин.

– Вы тоже писатель? – спросил Дэниел. – Или музыкант?

Она засмеялась.

– Я? Нет, увы. Мне всегда хотелось посвятить себя творчеству… Рисовать или писать. Сочинять музыку. Иногда я даже балуюсь…

Она умолкла и заглянула ему в глаза. Выражение лица у нее стало отрешенное, почти страдальческое. Дэниел ждал, что она продолжит мысль, но тут встрял Ник.

– Вечно она так говорит! – неприятно пронзительным, почти мальчишечьим голосом воскликнул он. – А потом проносится по саду и упархивает, оставляя позади осколки мужских сердец, только ее и видели! И не стыдно ведь. – Он пошел в кухню. – Берегись ее цепких коготков, малыш Дэнни!

Дэниел поморщился и прижал бокал к груди. Ларкин поставила локти на перила и стала разглядывать клуб «Ту О’клок». Приставшая к щеке прядка волос лезла ей в уголок рта; Дэниелу хотелось убрать его, хотелось узнать, правду ли говорил Ник, – у нее действительно были проблемы, она лечилась? – но ничего этого он сделать не успел. Ларкин повернулась к нему и спросила:

– О чем ваш роман? Простите, если это бестактный вопрос.

– Вообще-то я пишу не роман. – Дэниел встал рядом, взглянул на водопад ее курчавых волос, на глаза цвета листьев. – Это… такое исследование. Не академическое, скорее, научно-популярное… По крайней мере, я надеюсь, что оно станет популярным. История романтической любви. Легенда о Тристане и Изольде.

– Про Вагнера?

– Нет. То есть Вагнер там тоже будет, конечно, но я хочу рассказать обо всех обработках этого сюжета, обо всех версиях – Готфрид, Мэлори, Беруль, – и попробовать найти единый первоисточник, затем выйти на следующий виток, разобрать викторианцев – Суинберна, Арнольда, прерафаэлитов, – наконец вернуться в наше время, в двадцатый, двадцать первый век и посмотреть, что сделали с мифом мы.

– Амбициозно! – Она засмеялась, впрочем, без насмешки. – Весьма смелый замысел.

– Не особо. Это растиражированная история, кто ее только ни мусолил, особенно в викторианскую эпоху: ко Дню святого Валентина выходили любовные романы, маленькие книжечки…

– А ваша чем будет отличаться?

– Уровнем писательского мастерства, надеюсь, – ответил Дэниел и засмеялся. – При этом я по-прежнему должен угодить широкому кругу читателей. Показать, как много у нас общего с викторианцами.

– Вы считаете, что понимаете их?

– Ну да. Плюс-минус пара революций в науке, технике и искусстве – и мы сейчас сидели бы за одним столом, терпели бы оскорбления Ника Хейворда. – Он широко улыбнулся, а Ларкин покачала головой. – Не согласны?

– Нет. Некоторые из них с вами согласились бы, но… – Она подняла глаза и посмотрела на далекие башни Сити. – Вы забыли: многие творцы того времени искренне верили в то, о чем писали.

– Хотите сказать, что я – прожженный циник двадцать первого века, задумавший озолотиться на их идеализме?

– Хочу сказать, что не такие уж они были идеалисты. Просто мир тогда был другим.

– Конечно, другим! Но в том и суть: перемены слишком несущественны. – Дэниел посмотрел вдаль и помрачнел. – Мы думаем, что мир меняется, что люди становятся лучше. На самом деле меняется мало что… Разве только к худшему.

– Вы – действительно прожженный циник двадцать первого века, – сказала Ларкин, оборачиваясь. – А Сира уже выносит ужин!

Ели на веранде; затяжные сумерки скрашивало сияние свечей, которые Сира расставила на перилах. Все, кроме Ларкин, пили принесенное Дэниелом шампанское (хотя она восторженно захлопала в ладоши, когда над их головами взлетела пробка). Ник был погружен в раздумья и то и дело поглядывал на Дэниела как на чужого человека, оказавшегося здесь по ошибке; он почти все время молчал. Дэниел же сидел рядом с Ларкин и так много улыбался, что ему самому иногда становилось неловко: он казался себе притворщиком, играющим роль жизнерадостного и уверенного в себе мужчины, который знает подход к женщинам.

А ведь я действительно знаю подход, подумал Дэниел,