Михаил Ахманов - Окно в Европу

Потому, возможно, многие лавки на базаре торговали воинским припасом, саблями и патронами, подковами и конской сбруей, мохнатыми бурками, папахами и сапогами. В других был выложен взятый в набегах товар: персидские шелка, шемаханское цветное платье, серебряные блюда и кальяны, хитрые изделия греческих мастеров: серьги, духи, часы с боем, тушь для ресниц, кружевное бельишко и притирания. Тут толклись девки и молодки, а при них – разбитной малый с подносом пирогов и сладостей. Под дверью пивной, прямо в луже, спал дородный казак в синих атласных шароварах, над ним стояли любопытные и спорили, громче ли храпит дядька Нечипор, чем дядька Петро, или все-таки тише. Спор был жаркий, и кое-кто уже хватался за сабли. В рыбном ряду продавался осетр огромных размеров, две сажени от пасти до хвоста. На пятачке у харчевни веселил народ скоморох с обезьяной: мартышка препотешно важничала, изображая князя, а скоморох бил ей поклоны. Сотник, почуяв крамолу, схватился было за плеть, но потом плюнул и лишь пришпорил скакуна. Обезьянка хоть молчала, а его попугай по временам такую хулу извергал на фараонов и князей, что корчилась дыба в Сыскной Избе, мечтая познакомиться с охальником поближе.

За базаром простирался станичный майдан. На Дворцовой площади в Киеве был столп в честь подвигов Вещего Олега и князя Игоря, а здесь имелось свое украшение: два вкопанных в землю бревна с ликами казацких богов Руби-Башка и Тащи-Хватай. Первый смотрел сурово и грозно, как положено ратному божеству, второй щурился в лукавой воровской усмешке. Между ними лежала колода, на которой пороли провинившихся, а напротив стоял приличных размеров терем – не иначе как жилище старшины. И сам станичный атаман Ермолай, упитанный бритоголовый мужик за пятьдесят, уже спускался с широкого крыльца, разводил руки, готовясь, по казацкой привычке, обнять дорогих гостей и облобызаться с ними.

Но Хайло, сойдя на землю, обниматься не пожелал, а вытащил воеводино послание и молвил сурово:

– Из Киева мы, по государеву делу едем. Положено людей нам дать, справных казаков при оружии. И чтобы кони были у них лихие, а не клячи задохлые.

– Тю! – Атаман огладил усы, свисавшие до самого объемистого чрева. – Кляч не держим! А как тебя звать-величать, княжой человек?

– Сотник Хайло Одихмантьевич. Вот, бери! Грамота от воеводы Муромца.

Приняв послание, Ермолай сунул его за пояс и сказал:

– Писаришка прочтет, а я тому не учен. Ты мне, сотник, живым словом поведай: ехать-то куда?

– К хазарам, к кагану ихнему в Саркел, с посланием от государя.

Атаман прищурился.

– Сумлеваюсь, что энто добрый зачин… от хазаровей можно и вовсе не вернуться. Паскудный народец!

– Князем велено, – отрезал Хайло.

– Ну, коли так, бери две сотни, пушку и пороху воз.

– Такого не надо, с миром едем. Десять хватит, но чтобы был среди них толмач.

– Десять, да еще с толмачом… – Станичный атаман возвел к небу лукавые глазки. – Энто тяжельше, чем сотню послать! Выбирать треба, и чтоб без обид! Но сделаем, коли князь-батюшка пожелал. Глянем разок-другой, покумекаем и самых лихих казачков отыщем. А покедова… – Он снова раскинул руки, но Хайло увернулся от объятий. – Покедова, гости дорогие, в хату просим. Погутарим у миски с галушками, первача хлебнем, а опосля хозяйка моя уложит вас спать-почивать.

Сотник хотел было отказаться и молвить со всей строгостью, что служба не терпит промедления, но Свенельд, погладив брюхо, облизнулся.

– Галушка… первач… гуд!

– Очень гуд! – поддержал Чурила.

– Людишки твои в верном рассуждении насчет галушек, – сказал Ермолай, присматриваясь к Чуриле. – А энто кто? Ряха уж больно знакомая… и голос… Никак Чурилка?

– Не Чурилка, а Чурила Пахомыч, государев воин!

– Тю, важный какой! А давно ли по голому заду прутьями драли?… – При этом воспоминании атаман ухмыльнулся. – Одначе справный вырос казак! Выходит, драли не зря!

– За конями пусть присмотрят, – велел Хайло и вслед за атаманом направился к крыльцу.

Галушки были отменные, а первач выше всяких похвал. Рот Ермолая во время трапезы не закрывался – потчуя гостей, он заходил хитрыми кренделями то с одного бока, то с другого, рассказывал сплетни да байки, пересыпая их внезапными вопросами. Очень хотелось атаману знать, пошто едут киевские воины к хазарам и какие выгоды или конфузы это обещает в будущем. Но Хайло держался твердо, повторяя раз за разом, что он-де человек служивый, велят, так хоть в Китай поедет, а что писано в грамоте княжьей, о том ему не докладывали. Свенельд и Чурила больше молчали, наворачивали галушки и запивали брагой, оставляя атамановы подходы без внимания. Чурила, правда, еще косился на дочку Ермолая, пригожую девицу, что прислуживала за столом. Под конец, когда первач заиграл в крови, он совсем обнаглел и принялся ей подмигивать и выспрашивать, где в усадьбе атамана сеновал. Но брага была крепкой и одолела Чурилу; как добрался он до сеновала, так и захрапел.

Хайло пил в меру и под вечер решил размяться, пройтись перед сном. Понесло его на базар – хотелось сотнику узнать, почем в Синих Вишнях грецкие орехи. Попугай их очень уважал, но цены в Киеве сильно кусались, особенно в последний год. Свенельд, дыша перегаром, увязался за ним; выпил варяг изрядно, однако ноги ходили, хоть и выписывали кружева. Осмотрев жеребцов-трехлеток, коих продавал смуглый печенег, они прогулялись по лавкам (орехи и впрямь были дешевле, чем в Киеве), постояли у кабака «Люлька-ненька» (но Хайло сказал, что хватит), выпили квасу для освежения, и тут сотник почуял, как дергают его рукав. Он обернулся – то был давешний малый, торговавший пирогами. Сероглазый, бритый, лет тридцати на вид и с такой рожей, что сразу было ясно: это продувная бестия.

– Купи пирожка, мин херц! Хошь с вишней, хошь с творогом! А еще и с маком есть!

– Сыт я. Отобедали мы, – сказал Хайло, выдрав рукав из цепких пальцев.

– А правда, отобедали! – воскликнул малый, принюхавшись к Свенельду. – Тогда, может, я чем помогу? Что желают бояре купить? Шелка персидские, седла хазарские, перстни для любимых жен? – Он понизил голос и сообщил: – Есть зажигалки «ниппель» англицкой работы… Только для вас! Вещь незаменимая в дороге, твоя милость! У хазар таких не найдете.

– Откуда ты знаешь, что мы к хазарам едем? – спросил Хайло, взирая на пирожника с большим подозрением.

– Так все уже знают, мин херц. Прибыл из Киева сотник с княжьей грамотой, едет к кагану в Саркел с десятью казачками… Все знают, окромя дядьки Нечипора – вон он в луже пьяный спит. У слухов ножки быстрые… Ферштейн?

Свенельд оживился при звуках родной речи и произнес почти разборчиво:

– Т-ты из как-ковских, мэн? Дойч? Свев? Н-норвег?

– Не, твоя милость, я из Москвы. Постранствовать довелось, даже в Европах бывал, в Лондонах ихних и Парижах, но сам я как есть москаль. Алексашка сын Меншиков, вельми знатного роду, но в затруднительных обстоятельствах. – Он хлопнул себя по карману, но там ничего не зазвенело.

– А где та Москва? – полюбопытствовал Хайло в недоумении, ибо град такой был ему неизвестен.

– Сельцо под Тверью, – отозвался Алексашка. – Та еще дыра! Три пивные, мельница, мыловарня и капище с Велесом. Сбежал я оттуда, судари мои. Странствовал по разным землям, а потом надумал в казачки податься, ан не берут! Сказали, что москалей им не надо. Вот, пробавляюсь пирогами… – Он вдруг поклонился Хайлу и зашептал: – Слушай, боярин, возьми с собою, а? Лопни глаз, отслужу! Поеду с вами к хазарам, а потом – в Киев… давно собирался… стольный град, не Москве чета…

– Может, и возьму, – сказал сотник, решив, что этот разбитной пирожник будет в дороге не лишним. – Умеешь чего, москаль? Саблей махать, коня седлать, песни играть, стрелять или кашеварить?

– Всего помаленьку, – скромно сказал Алексашка сын Меншиков. – Но не в том мой главный дар, твое боярство. – Вздохнув, он признался: – Ловкий я, мин херц, изворотливый. Сызмальства таким был… Как мокрый обмылок: стукнут, да не расплющат, ан выскользнул… Будешь рядом, и тебя лихо не достанет.

– Полезный умений, – молвил слегка протрезвевший Свенельд. – Ежели не врешь.

– Не вру, зуб даю! – отозвался Алексашка, искательно поглядывая на Хайла. – Так что, боярин? Берешь меня?

– Беру, если будешь на рассвете с лошадью. К хоромам Ермолая подъезжай.

– Лучше догоню за околицей, – пообещал Меншиков сын и исчез, будто растворившись в воздухе.

А сотник с варягом вернулись в дом старшины и проспали до утра в полном благополучии: Свенельд – на сеновале, рядом с Чурилой, а Хайло – в уютной горнице. Ибо княжьим сотникам зазорно спать в сеновалах, и умудренный жизнью Ермолай[7] это понимал.

А вот боярину Близняте Чубу ночь выпала бессонная. Провел он ее в охотничьем домике своего поместья Переделкино, что в сорока верстах от Киева. Уединенный домик сложили из неохватных бревен в глухом лесу, и было в нем всего три комнаты: кабинет, опочивальня и трапезная. Всюду, на западный манер, камины, а на стенах – головы оленей, волков и кабанов. Правда, не Чубом добытых, а его егерями; сам охотник он был никакой и винтарю предпочитал удобное кресло и сигару, а также шилья и клещи, что хранились в пыточной Сыскной Избы. Однако дом охотничий велел построить, к чему имелась важная причина: такие были у западных владетелей, графов и баронов, на коих Близнята равнялся с усердием. Домик для всякого был пригоден: и для раздумий в тишине, и для амурных шалостей, и для тайных свиданий с нужными людьми.