Михаил Ахманов - Окно в Европу

– Всех до смерти? Проверь со Свенельдом, а я на купца погляжу.

Подъехав к телегам, Хайло сошел с седла и оглядел несчастных путников. Один был мертв, валялся под колесами, не выпустив сабли из рук; глаза его закатились, грудь была залита кровью. Охранник, понял Хайло, разглядев лежавший рядом винтарь. Четверо живых взирали на него с надеждой и страхом, не зная, то ли пришел избавитель, то ли злодей покруче прежних. На одном – вероятно, торговце – одежка была побогаче, второй, при сабле и кинжале, служил, как и убитый, охранником, а два мужика в поддевках, вооруженные оглоблями, были возчики. Купец, малый лет тридцати, держался за наган обеими руками и водил стволом туда-сюда; губы у него тряслись, лицо побледнело, по лбу сбегала алая струйка.

– Опусти оружие, – сказал Хайло. – Я сотник, из государевых людей, еду по служебной надобности. А ты кто будешь?

– Д-добрыня, – пробормотал купец, вытирая кровь с лица. – Добрыня я, т-торговый человек из Р-рязани… вертаюсь д-домой с гор Кавказских… При мне двое на возах и двое оружных, да вот один лежит убитый…

– Он принял честную смерть, – произнес Хайло. За его спиной грохнули выстрелы – Свенельд с Чурилой добивали злодеев.

– Если б не ты, милостивец, всех бы нас кончили, – молвил Добрыня и повалился Хайлу в ноги, а за ним – страж и возчики. – Век буду за тебя богов молить и то же деткам и внукам накажу! Избавил нас от напасти, отец родной! Изрубил злодеев паскудных, как их только земля носит! Спас тела и души наши! И за то, как доберемся до града Киева, дам я Перуну овцу, а прочим богам – курей без счета! И просить их буду о твоем здравии и полном благоденствии!

– Хватит завывать, – оборвал купца Хайло и потянул носом воздух. От груза на телегах пахло чуть заметно, но запашок был ему знаком, нюхал такие ароматы в египетских краях и южных землях. Он уже собрался спросить у купца, что за товар нагружен в телегах, но тут подошли Свенельд с Чурилой.

– Десять мертвяков и один живой, – доложил Чурила, вытолкнув вперед рыжего костлявого парня. – Раненых мы кончили, а на этом ни царапины, только головкой слегка ушиблен. Малец совсем, жалко его резать… Может, старшой, допросишь его?

– Верно, порасспрашивать стоит, – согласился Хайло, оглядывая рыжего. Кажется, лошадь этого парня сбил жеребец, и всадник грохнулся оземь… Зато живой, хоть и не надолго, подумал сотник и спросил:

– Имя?

– Облом, – пробормотал рыжий, держась за голову обеими руками.

– Откуда родом, душегуб?

– Дык с Савинщины, что под градом Тверью…

– Под Тверью! Далеко же тебя занесло! Звания какого?

– Из черных мы, из хлеборобов… овес сеем…

– Сей овес в грязь, будешь князь, – произнес Хайло старинное присловье. – А ты, значит, не в князья подался, а в разбойники?

– Дык с голодухи… – заскулил рыжий, – с голодухи, твое боярство! На прошлом годе тиуны наехали, все подмели… брательник малый отощал совсем и помер… у мамки да сестренки кости кожу рвут, волосья выпадают… Как их прокормить, ежели едут и едут, грабют и грабют?… Токмо самому в грабители иттить!

– И к кому пошел?

– Вестимо, к батьке Махно. Пацанва на селе толковала, что батька за бедноту стоит и все с мироедов взятое делит честь по чести.

– С мироедов! – взвыл купец Добрыня. – Это я-то мироед! А ты, рыжая харя, поползал бы в горах Кавказских, поторговал бы с тамошними абреками! Поменял бы шило на мыло! Да еще меняешь и не знаешь, то ли прибыль будет, то ли в яму угодишь!

– Все сказал? – произнес Хайло, посматривая то на Добрыню, то на Свенельда, который ошивался у возков и вроде бы принюхивался к ящикам. – Ну, теперь молчи и слушай, что я прикажу. Этого Облома доставишь к сотнику в Зашибенике, пусть в поруб его посадит до княжьего суда. Ущерба в дороге ему не чини, голодом не мори, но держи крепко связанным. А ежели он умыслит бежать…

Тут приблизился Свенельд и зашептал Хайлу в ухо:

– Чтоб Тор меня стукнуть молотом! У этот купец товар не простой! Пахнуть! А где пахнуть таким, там деньга звенеть. Ха-арошая!

– Точно, пахнет, – согласился Хайло и махнул Чуриле – мол, придержи пока пленного. Потом уставился на Добрыню, прищурив глаз: – А скажи-ка, честной купец, что везешь с Кавказских гор? Чего наменял у абреков? Должно быть, изюмы с миндалями? Уж больно ароматы сладкие!

Добрыня переменился в лице, а его возчики и страж хмуро потупились.

– Сладкое и везу, милостивец мой! Нестоящий товарец… орехи в сиропе от виноградной ягоды, чурчхелом прозываются… козинак еще, те же орехи, но в меду… пахлава сушеная, цинандали вяленый… Попробовать хочешь?

– Хочу, – сказал Хайло. – Ну-ка, Свенельд, расшиби пару ящиков! Страсть как люблю вяленый цинандали!

Варяг взмахнул секирой, доски треснули, и из ящика посыпалось нечто бурое, похожее на измельченные листья. Запах сделался сильнее; если б не ветер, гулявший над степью, от него бы закружилась голова.

– Мамка родная! – вылупил глаза Чурила. – Да ведь это…

– Хеттский табачок, – договорил Хайло. – Крепкое зелье! Ну, купец, чего еще везешь? Вавилонские кружева, пурпур финикийский или самоцветы из Персии? А может, индийскую травку и сирийские картинки с голыми девками?

Табак, как и предметы роскоши вроде кружев, шелка и дорогих камней, были в государевой монополии, и выходило, что купец Добрыня из Рязани – преступник и контрабандист. Что до травки и развратных картинок, то ввозить их запрещалось под страхом четвертования. У народа без них было чем развлечься – брагу на Руси разве что из еловых шишек не варили.

Добрыня отер с лица холодный пот и встал перед Хайлом на колени.

– Не губи, отец родной… ты меня спас, так не губи… Жизнью деток клянусь: один табак в возках да сладости для отвода глаз, а боле ничего. Ни кружев, ни самоцветов, ни картин поганых. И не шибко я богатею с табачного зелья… так, с хлеба на квас перебиваюсь.

– Тиуны в Зашибенике смотрят, что за товар у купцов, – сказал Хайло. – Как через заставу провезешь?

– Есть способы… – пробормотал Добрыня. – Всяк хочет жить получше… хочет, чтоб ладонь позолотили…

– А ты хитрый швайн, – вмешался Свенельд. – Тиун золотишь, а мы, спасатель твой, бесплатно? Не есть гуд!

– Да я… я с превеликой радостью, только мигни! – Купец полез за пазуху. – Вот… не пожалею для защитников отечества… от самого чистого сердца…

Хайло глядел на Добрыню и думал, что отправлять с ним пленного разбойника нельзя. Теперь никак нельзя! Все слышал Облом из Савинщины, все видел – и табак в ящиках, и смущение купца, и кошель с деньгами, припасенный для порубежных тиунов. Терять рыжему нечего, так что крикнет он в Зашибенике «слово и дело»[6] и заложит купчину со всем товаром. Добрыня это понимает, не дурак! И потому не доедет Облом до крепости, не дождется княжьего суда, а ляжет мертвым в ковыли. Вон страж-то Добрынин как зыркает да ласкает сабельку! Этот не пожалеет! Тем более что его напарника убили!

И еще подумал сотник, что досматривать товар не его обязанность, что послан он за другим и куда как важным делом, и торчать тут больше нет причин. Подумав так, он кивнул Свенельду – мол, бери кошель, пока дают. А Добрыне сказал:

– Отправляйся, рязанец. Я в твои счеты с тиунами не вхожу.

– А с этим что? – купец покосился на Облома.

– С этим сам разберусь. Езжай!

Когда повозки скрылись за холмом, Свенельд высыпал серебро в ладонь, пересчитал и расплылся в ухмылке.

– Фифти кун, старшой! Пятьдесят!

– Хорошо прибарахлились, – заметил Чурила. – А волхв давешний болтал, что удачи не будет… Врут эти вещуны!

– Врут, – подтвердил Свенельд, ссыпая в кошель монеты.

У пленного разбойника глаза померкли, как у побитой собаки, – понял, что сейчас им займутся, и занятие то будет скорым и безжалостным.

Хайло в задумчивости огладил сабельную рукоять, бросил взгляд на рыжего и хмыкнул. С одной стороны, жалко парня – молод, голоден и глуп, а с другой – злодейство есть злодейство. Не тащить же его на Дон, а после снова в Зашибеник! Положено ему наказание, и должно оно свершиться здесь и сейчас.

Вытянув саблю из ножен, сотник произнес:

– Ну, Облом, решай, что тебе лучше: острое железо или княжий суд.

– А суд-то чего? – прохрипел разбойник, мертвея от ужаса. – Суд-то каковский будет?

– Скорый и справедливый, – с сочувствием сказал Чурила, а Свенельд, ухмыльнувшись, добавил:

– Такой смутьян кол положен. Тонкий, чтоб мучиться дольше.

На лбу рыжего выступила испарина. Он скосил глаза на клинок в руке сотника, потом перевел взгляд на небо и прошептал:

– Ежели тонкий, так лучше сразу… Секи, твое боярство!

Хайло, однако, не торопился. Что-то потяжелела сабелька в его руках, никак не поднималась для молодецкого замаха… Играли солнечные сполохи на стальном клинке, и Хайло Одихмантьевич глядел на них, на тонкую шею Облома, на дорожную пыль, что вот-вот потемнеет под хлынувшей кровью. Глядел и думал о чезу Хенеб-ка, своем погибшем командире. И – странное дело! – казалось ему в этот миг, что хоть он не родич славному воину, и языки у них разные, и земли, и обычай, но все он, киевский сотник, продолжение Хенеб-ка и должен судить, как судил бы чезу, по совести и справедливости.