Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы

― Я… думаю да, ― ответила она, снова вставая возле него.

― Приготовь нить для сшивания, ― сказал он, и Джозефина подняла одну из длинных нитей, на которые они разорвали ленты с его лодыжек.

Он взял протянутую нить, и после того, как кончиком сломанного ножа освободил вену от окружающих ее тканей, одной рукой перевязал разорванный сосуд между местом, где он был поврежден и местом, где его сдавливали большой и указательный палец его левой руки.

Он позволил напряженным пальцам расслабиться ― вена возле узла раздулась, но узел держал крепко. Если кровь и просачивалась через узел, то делала это очень медленно.

Он переключил внимание на разрез, который предстояло зашить.

― Джозефина, ― задумчиво сказал он, протягивая ей сломанный нож, ― не могла бы ты отломать каблук от твоей туфли? А затем с помощью ножа вытащить один из гвоздей?

Джозефина взглянула на свои туфли, затем на нож. ― Хорошо.

Не прошло и минуты, как она протянула ему гвоздь, и он принялся за работу.

Кроуфорд осторожно использовал кончик сапожного гвоздя чтобы проколоть отверстия в краях рассеченных тканей, отчаянно замирая от каждого порывистого вдоха и выдоха старика ― затем он взял из рук Джозефины еще одну ленту, обсосал один ее конец, чтобы придать ему жесткости, и начал шнуровать самый глубокий разрез.

Спустя долгую минуту кропотливой работы он крепко стянул все последующие дюймы разреза, так что рассеченная брюшная полость оказалась надежно закрытой, и ничто не расходилось.

Он перевел дыхание и протянул руку за следующей лентой.

Они сшили все мускулы, а затем кожу. Вернер все еще дышал, хотя так и не пришел в сознание. Из разреза выступала кровь, но не настолько сильно, чтоб по этому поводу волноваться.

Кроуфорд выпрямился. Кожа головы зудела от осознания потолочных камней, нависающих в шести ярдах над ними. Он опустился на колени возле измазанной кровью статуи, сомкнул на ней руки, а затем заставил себя выпрямить ноги и подняться, хотя от этого усилия у него потемнело в глазах, а из носа снова пошла кровь. ― Быстро! ― выдохнул он. ― Наружу, туда, откуда пришли.

Джозефина подхватила кожаную сумку, и они, пошатываясь и хромая, устремились к двери, ведущей в широкий коридор.

Статуя как раз прошла через узкое окно, стекло которого выбила пушка австрийцев. Не доверяя своим оглушенным ушам, Кроуфорд не двигался с места до тех пор, пока Джозефина не заверила его несколько раз, что слышала всплеск, с которым статуя утонула в канале.

Наконец он кивнул, взял ее за руку и бросился к лестнице.

По площади взад и вперед носились люди. Дважды Кроуфорд слышал, как гром орудийного выстрела эхом отражался от кружевной, поддерживаемой колоннами стены Дворца Дожей, но никто не приближался к ним, пока они, хромая и спотыкаясь, не миновали подавляюще высокие, но снова дремлющие колонны Грай и не бросились к лестнице, ведущей к причалам.

Рядом простирались скрывающиеся в тени арочные своды дворца. Из-под одного из них им навстречу шагнул мужчина и, заступив дорогу, выбросил вперед руку. Кроуфорд устало поднял меч и все еще заряженный пистолет.

― Я Карбонарий, ― поспешно сказал незнакомец, и когда Кроуфорд присмотрелся, он узнал его бородатое лицо. Это был предводитель отряда Карбонариев, который помог им добраться до логова Вернера.

― Здесь неподалеку лодка, которая отвезет вас в Лидо, ― тихо и поспешно сказал командир, ― в маленьком канале возле Пьяного Ноя[449]. Он зашел им за спину и начал подталкивать их вперед.

Он провел их вдоль южной стены дворца, с простершимися по правую сторону на четверть мили в ширину водами канала ди Сан Марко, и у самого подножия Соломенного Моста толкнул их налево, в сторону от ступеней, между двух колонн дворца. Впереди лежал канал, в который чуть ранее выпрыгнул Карло. Кроуфорд увидел ожидающего их гондольера ― одна нога на мостовой, а вторая на корме узкого суденышка.

― Австрийцы в смятении, ― сжато сказал их проводник, ― а стража их тайного короля посходила с ума. Мы благодарны вам. Он в последний раз подтолкнул их вперед. ― Но даже не вздумайте возвращаться в Венецию, ― добавил он.

Кроуфорд поднял взгляд и запоздало сообразил, о чем минуту назад говорил их проводник ― над колоннами в юго-восточном углу здания располагалась скульптура Ноя, раскачивающегося под виноградной лозой, расплескивая вино из кружки, и почти потерявшего свое одеяние, неряшливо сбившееся вокруг его талии.

Когда они с Джозефиной забрались в гондолу, он снова поднял взгляд на бедного Ноя. «Пожалуй, ― подумал Кроуфорд, ― он имел полное право напиться и потерять штаны, после того, как спас всю органическую жизнь на земле».

Он свинтил крышку фляжки и протянул ее Джозефине, пока гондольер правил от берега, и когда она передала ее обратно, он поднял фляжку в направлении Ноя и осушил последний остававшийся в ней глоток. Позади них нависал Мост Вздохов, но он смотрел только вперед, туда, где посреди ночи вырастали башни и купола церкви Сан-Джорджо Маджоре.

Когда они достаточно отдалились от берега, и гондольер начал налегать на весло, чтобы повернуть их на восток к лагуне, Кроуфорд нащупал в сумке Джозефины завернутое в рубашку сердце Шелли. Он прошептал молитву расщепленной, изъеденной временем голове Христа, а затем перегнулся через планшир и вытянул пахнущее гарью, бьющееся сердце над темной водой.

Ничто не тревожило спокойную водную гладь, кроме слабо светящихся пятен медуз, словно бледные молочные брызги повисших в воде, и следа за кормой, в свете звезд убегающего от них прочь по обеим сторонам лодки.

Когда низкие волны, разрезаемые узким носом-ножом, полностью скрыли из глаз древний город, и даже легчайшее завихрение не указало на третью сестру, движущуюся внизу, он откинулся обратно и спрятал сердце в сумку.

Нефелимы дремали снова, впервые за восемь сотен лет.

Он обнял Джозефину, и она положила голову на его плечо и заснула.

Недомогание мое полностью прошло на четвертую ночь ― словно было оно вызвано Лериче ― и я, наконец, ненадолго провалился в сон, и был столь изнурен, что хотя здесь случились три легких толчка землетрясения, которые выгнали весь город на улицы ― ни они, ни гомон толпы не разбудили меня…

Здесь, казалось, бушевали все бури, которые только сотрясали этот земной шар ― и что до меня, это меня ничуть не удивляет ― словно сама земля несколько подустала от тиранов и рабов, которые топчут ее поверхность.

— Лорд Байрон, к Августе Ли, 7 Ноября 1822

ЭПИЛОГ: Варнхем, 1851

Лишь друг другу я слышал, русалки поют.

Песни их мне едва ль суждено услыхать.

— Т. С. Элиот

― Итальянцы? ― отозвалась Люси, тряпка, которой она натирала барную стойку, зависла в дюйме над потертой столешницей. Я не могу принять заказ у итальянцев.

― Они говорят по-английски, ― заверил ее хозяин гостиницы. ― Да и живут они в Лондоне. Все что им нужно, выпить перед ужином вина на веранде позади дома. Как думаешь, справишься… ?

Люси возобновила свое занятие. ― Итальянцы? ― Я слышала, они такие же развязные, как и моряки. Лучше бы для них было со мной не заигрывать.

Сетовала на моряков она скорее по привычке; хотя она все еще была стройной, Люси уже стукнуло пятьдесят, и на ее лице оставили глубокие следы годы тяжелой работы.

― Это очень пожилая пара со своим сыном. Они не собираются напиваться, Люси, просто…

― Ох, ну хорошо. Она отложила тряпку и поставила на поднос бутылку кларета, штопор и три бокала. Но только убирать за ними будет эта новая девушка.

― Конечно, конечно, ― согласился хозяин.

Люси обогнула стойку, взяла поднос и вышла из бара.

Впереди была дубовая лестница, ведущая к комнатам наверху; не доходя до нее, Люси свернула налево и прошла через запасную столовую к задней двери; удерживая поднос одной рукой, она толкнула дверь и вышла на веранду, где за маленьким столиком в тени сидели их необычные посетители.

Их сыну было должно быть около тридцати. Он совсем не был похож на итальянца ― его прямые каштановые волосы были зачесаны назад, а глаза были светло-голубыми. Его улыбка, когда она поставила бутылку и бокалы, была не больше, чем данью вежливости.

― Благодарю вас, ― сказал он, с легким намеком на акцент в голосе.

Она повернулась к пожилой паре.

Они действительно были очень старыми. Мужчина был совершенно лыс за исключением короткой бахромы белых волос над ушами, а его темное лицо казалось куском пропитанного маслом древнего дерева. К подлокотнику его кресла была прислонена крепкая потертая прогулочная трость, и Люси подумала, что когда он опирается на нее, его грубая коричневая рука должна казаться продолжением трости.