Неизвестная война (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

И что тут можно присоветовать, если речь идет о горячем кавказце, которому может стукнуть в голову все, что угодно? Но попробовать можно, и даже нужно.

— Давай-ка, товарищ комиссар, соберем для начала наших Мудьюгских беглецов, кого отыскать сможем, там решим.

Всех беглецов или бегунов, не знаю, какое нам и название-то придумать, собрать не удалось. Серафим Корсаков не смог бросить свой батальон, еще двое ушли из Пинеги в другой населенный пункт, но хватит и оставшихся.

В поход за Хаджи-Муратом нас отправилось десять человек на трех телегах. Впереди мы с комиссаром, остальные чуть позади.

Ехать всего ничего — версты четыре, но дорога такая скверная, что пришлось потратить на нее минут тридцать. Пешком бы дошли.

Пока ехали, вели разговоры за жизнь, поделились биографическими данными. Я рассказал о Череповце, о газете, мельком упомянул о работе в ЧК, зато подробно рассказывал о крестьянском восстании в Шексне.

Узнал, что Виктор Спешилов из потомственных железнодорожников. Дед сцепщик вагонов в Ярославле, отец стал путевым обходчиком, а он сам мечтал стать машинистом паровоза, и стал бы, если бы не революция.

— Я с четырнадцати лет кочегаром на паровозе работал, из Вологды в Ярославль и в Москву поезда гонял. А один раз по всей Транссибирской магистрали проехал, девять тыщ верст туда, девять обратно. Уж сколько дров на руках перетаскал — гору, наверное. В семнадцатом, как царя скинули, обещали в помощники машиниста перевести, если экзамены сдам, — рассказывал Спешилов. — Да какой там экзамен! Я, если нужно, паровоз на кусочки разберу, а потом соберу. Отец меня хотел в техническое училище определить, я ни в какую. Мол, мне с железками интереснее, чем с книжками. К чему над бумажками корпеть, если можно на практике все постичь? Сейчас-то понимаю, что отец прав, да поздно. А в семнадцатом я в Красную гвардию вступил, не до того стало. Добровольцем в Красную армию пошел, в партию большевиков приняли, а там и пошло-поехало.

Тем временем, мы уже подъезжали к холму, на котором стояла деревня. Эх, красота! Умели же предки выбирать места для сел и деревень.

У околицы нас остановил караульный, но увидев, что тут свои, без оружия да еще и с комиссаром бригады, останавливать не стал.

На улице народа было немного. Наверное, крестьяне разошлись по полям или огородам. Не знаю, когда картошка в этих краях вызревает? В августе, или в сентябре? А, в зависимости от того, когда посадили, а сажают, с учетом погоды. Но дел ранней осенью хватает, по себе знаю.

У одного из домов мы увидели командира. Хаджи-Мурат без привычной черкески сосредоточенно колол дрова, а потом складывал их в поленницу. Увидев нас, он только повел усами и продолжил свое дело. Однако, чувствовалось, что кавказец стал нервничать. Вон, долбанул по чурбаку со всей дури не наклонив лезвие под углом, и топор застрял.

— И что дальше? — поинтересовался комиссар, которого я не посвятил в свой замысел.

А как мог посвятить, если и сам толком не знал, что стану делать? У меня были лишь смутные соображения и очень туманная идея. Из категории — как пойдет.

— А ничего. Лошадок заводим во двор, можно корм задать, а сами здесь посидим, покурим, поговорим, — распорядился я.

Мы расселись во дворе, кто где. Курящие принялись скручивать цигарки. Все молчали, а Хаджи-Мурат, продолжал молча колоть дрова, время от времени бросая на нас пристальные взгляды, и явно чего-то ждал.

— Слышь, комиссар, а ты песню какую-нибудь грустную знаешь? — поинтересовался я.

— Грустную? — слегка растерялся Виктор.

— Ну, какую-нибудь такую, этакую, чтобы плакать хотелось, — пытался разъяснить я. — Нам надо соответствующее настроение создать. Ну, что-нибудь вроде: Тихо вокруг, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой.

Виктор мою идею понял. Откашлявшись, комиссар начал петь:

На Северном Пинежском фронте,

В низинах болотистых мхов,

Там бьются герои за правду,

За счастье грядущих веков.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Народ принялся подпевать. И не только наши, но и бойцы Хаджи-Мурата, подтягивавшиеся из других дворов, дружно запели.

Там слышны глухие раскаты,

Там жерла у пушек гремят,

Там рвутся ручные гранаты,

И землю взрывает снаряд.

А дома отец во кручине,

Сидит пригорюнилась мать,

А сына давно нет в помине,

О сыне им хочется знать.

Вот с фронта приходят известья,

И есть в них военный приказ

О сыне, погибшем геройски

За нашу советскую власть.

Убит он английским снарядом,

Засыпан холодной землей,

Над Пинегой в этой могиле

Лежит похоронен герой.

Песня была такая грустная, что после нее не в бой идти, а умереть хотелось.

И тут Хаджи-Мурат не выдержал. Бросив топор, подошел к нам.

— Камиссар, зачэм приэхал? — спросил наш «краснознаменец». — Я жэ сказал, что толка с камандующым армыи разгавариват стану. Нэ с камандыром, нэ с камиссарам брыгады нэ хачу гаварит.

— А он сюда не как комиссар приехал, — сообщил я. — Виктор сюда приехал, как один из нас, из беглецов Мудьюгских.

— Я спрасыл — зачэм приэхал? — грозно поинтересовался Хаджи-Мурат. — Я сэйчас плэт вазму, быстра скажэт.

— Если ты плеть возьмешь, то я полено, — пообещал я. — Умереть вместе с тобой мы согласны, а плетью ты кого-нибудь другого бить станешь. Давай лучше песню споем, пока все живы.

Хаджи-Мурат, изрядно озадаченный нашим поведением, принялся ходить кругами по двору. Раза два принимался колоть дрова, но бросил это дело. Ушел в дом, а вернулся уже одетым в черкеску, со всеми своими блестящими штучками и оружием. Но без нагайки. На сей раз он избрал собеседником меня.

— Выдэл тэбя, как ты отрад вэл, как за балными ухажывал, как людэй из огна тащыл. Уважаю! Джыгит! Ты кэм до Мудюга был?

Пришлось поднямать задницу с уже нагретого бревна и отвести Хаджи-Мурата в сторонку. Не то чтобы я опасался делиться секретами при всех, а чтобы партизан-орденоносец проникся.

— Кто я такой, сказать не имею права. Скажу, что я делал — это большой секрет, но ты человек надежный. Я в Архангельске задание товарища Троцкого выполнял. А как выполнил, в контрразведку попал, а уже оттуда и на Мудьюг.

— Таварыша Троцкаго? — обомлел Хаджи-Мурат. — Ты самаго таварыша Троцкаго выдел?

— Вот, как тебя. Он же мне лично задание давал, в собственном бронепоезде.

— А ты таварышу Троцкаму далажил, что заданые выпалнил? — строго спросил Хаджи-Мурат.

— Не успел, — развел я руками. — Когда же докладывать-то было? Вначале бежали, потом болели. А теперь еще и ты.

— А что я? — не понял Хаджи-Мурат.

— А то... ты отказываешься исполнять приказ командира бригады. Сам знаешь, что бывает, если приказы не исполнять.

— Нэ должэн я приказы камандыра брыгады испалнать, нэ должэн, — горячо возразил Хаджи-Мурат. — Мой отрат — лучшый в армыи. А лучшые далжны камандыру армыи падчынатся. В крайный случай — камандыр дывизий. Прыкажэт камбрыг — откажус, будут заставлат — дратся станэм!

— А я разве спорю? — пожал я плечами. — Не хочешь комбригу подчиняться, никто не заставит. Отряд свой положишь, сам ляжешь. Сейчас о тебе вся страна знает вместе с товарищем Троцким — вот, мол, товарищ Хаджи-Мурат — боевой командир, кавалер ордена Красного знамени. А если ты с командиром бригады сцепишься, со своими воевать станешь, то и страна забудет, что у нее такой герой есть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Э, я смэрти нэ боюсь, — рубанул кавказец ребром ладони по воздуху, рассекая его, словно саблей.

— А вот я боюсь, — признался я, покачав головой. — И комиссар боится, и остальные ребята. Но придется.