Дневник времён заразы - Яцек Пекара

странно зловеще, и я подумал, что последнее, чего бы я хотел, — это узнавать фон Берга и иметь с ним общие интересы. Но было уже слишком поздно, ибо так уж сплетаются судьбы людские, что мы редко когда можем в полной мере распоряжаться собственной жизнью, и слишком часто нас подстерегают сюрпризы, которых мы бы вовсе и не желали.

— Я выслушаю графа с охотным вниманием, — учтиво ответил я.

Он улыбнулся и на мгновение задумался, после чего кивнул собственным мыслям и, наконец, заговорил:

— Должен вам признаться, мастер Маддердин, что в детстве и юности я жил в мире воображения, в мире рыцарских легенд и преданий, поэтических эпосов, которые воспламеняли меня, словно пламя, извергающееся из драконьих пастей, — тех драконов, которых так легко побеждали описываемые герои. — Он вздохнул и посмотрел на меня, словно ожидая комментария.

— Когда я был ребёнком, позаботились о том, чтобы я познакомился с «Илиадой», «Одиссеей», «Энеидой», так что путешествия в героические края фантазий мне не чужды, — констатировал я.

Он кивнул.

— Значит, вы хорошо понимаете, о чём я. Признаюсь вам также, что я всегда жаждал быть тем героем, что несёт справедливость, награждая благородных и карая негодяев. Однако добавлю здесь… — он поднял руку в знак того, что слова, которые он сейчас произнесёт, будут весьма важны, — что моя воображаемая справедливость могла временами, или даже часто, не только стоять рядом — он особо выделил слово «рядом» — с установленным законом, но и прямо с ним конфликтовать, ибо вы и сами прекрасно знаете, что закон не имеет ничего общего со справедливостью. Тем более что судьи наши славятся тем, что если кто из них и не полный глупец, то уж наверняка продажный негодяй.

Я кивнул.

— Трудно не согласиться с размышлениями графа, — ответил я. — Хотя, с другой стороны, опасно это дело — примерять на себя ботинки Господа Бога, — добавил я.

— Что ж. — Он развёл руками. — Великие дела и великие идеи требуют жертв. И даже если кто-то несколько раз ошибётся, то ведь следует принимать во внимание, что, во-первых, он сражался за благородные цели, а во-вторых, на выводах, сделанных из ошибок, он может научиться не совершать их в будущем, — с жаром добавил он.

Ого, что-то мне подсказывало, что фон Бергу в пору той идеалистической юности довелось совершить нечто, что даже он сам счёл ошибкой. Интересно, кому эти ошибки стоили жизни? Тем временем граф продолжал:

— Моя ревностная решимость жить в согласии скорее с кодексом моей одухотворённой внутренней справедливости, нежели руководствоваться бездушными предписаниями установленного закона, вызвала некоторое… — он на мгновение замолчал. — Недовольство, — закончил он наконец угрюмо. — И это было недовольство людей, которые предпочитали хладнокровно читать кодексы, нежели с горячей страстью вглядываться в собственные сердца…

Мог господин граф использовать какие угодно риторические фигуры, но на самом деле то, что он говорил, означало, что властям не понравилось, что он превратился в обвинителя, судью и палача в одном лице. Я подозревал, что он вышел из всего этого сухим из воды лишь потому, что происходил из влиятельного и состоятельного рода. И хотя фон Берга в семье считали паршивой овцой и позором, всё же не пристало, чтобы родственник болтался в петле или склонил голову под мечом палача.

— Однако случилось нечто куда худшее, чем простое непонимание моих поступков и нежелание признать, что то, что я делаю, я делаю во имя блага в самом широком его понимании, — с огромной печалью возвестил фон Берг.

— Что же худшее могло случиться с графом, кроме людского непонимания?

Фон Берг вздохнул очень тяжело и очень глубоко. Как ни странно, у меня было впечатление, что это был вовсе не театральный жест, рассчитанный на то, чтобы произвести на меня впечатление, а исходящий из его внутреннего уныния и беспомощности.

— Я осознал, мастер Маддердин, — серьёзно ответил он, — что добро и зло слишком тесно сплетены не только во всём мире, но даже в сердце, душе и поступках отдельного человека, чтобы я сумел распутать их, разделить, взвесить и оценить…

— Однако мы встречаем в мире людей исключительно и однозначно злых, не так ли? — спросил я.

— Разумеется, такие попадаются, — согласился он со мной с полным, как я полагал, убеждением и пылом. — Проблема в том, что порой устранение злого, и даже очень злого человека, не обязательно приносит однозначное добро. Более того, скажу вам, случается, что оно приносит ещё большее зло, чем то, с которым мы имели дело до сих пор.

Что ж, в словах графа был смысл, и, как видно, в своём безумии, или, лучше сказать, перед лицом переполнявшей его страсти, он, однако, сумел сохранить ум достаточно ясным, чтобы пользоваться законами логики.

— Устранение злого императора вызывает революцию, которая за год уносит больше жизней, чем этот император имел на совести за всё время своего правления, — предположил я.

— Например, — согласился он. — Хотя в моём случае речь, разумеется, идёт о куда меньшем размахе действий.

Ха, мне показалось, что на сей раз я услышал в его голосе досаду. Словно он не мог смириться с мыслью, что не является игроком, способным переставлять королей и гетманов на великой шахматной доске мира.

— Когда я осознал эту печальную истину, мастер Маддердин, — продолжал он, — я понял также, что не могу взвалить на свои хрупкие плечи бремя осуждения и наказания ближних, ибо не в силах ни исследовать досконально их умы, ни предвидеть, что произойдёт, когда я устраню этих людей из мира, и какие последствия это устранение будет иметь.

Я кивнул, ибо подобные терзания были ведь знакомы инквизиторам. С той лишь разницей, что за нами стояла мудрость института, которому мы служили, и сила веры в Бога. Фон Берг же хотел верить собственному разуму, а этого было слишком мало, и он сам ведь этот факт прекрасно осознал.

— Поэтому с тех пор я решил убивать не тех, кого считал злыми, а просто тех, за чьи головы мне платят, — заявил он значительно более весёлым тоном. — Таким образом я сбросил со своих плеч как необходимость оценки, так и необходимость обдумывания последствий своих деяний. Мои заказчики берут на свои плечи и свою совесть полную ответственность.

Ну да, в словах фон Берга была даже своя логика. Разумеется, в некотором безумном смысле. Мир настолько подавил графа своей сложностью и запутанностью, что фон Берг решил максимально упростить для себя понимание этого мира и действия в нём.

— К сожалению, как вы, вероятно, прекрасно знаете, моя семья не смогла смириться ни с моим первым выбором, ни, быть может,