Сибирское образование - Николай Лилин

«Вас когда-нибудь арестовывали? У вас были какие-нибудь проблемы с законом?»

«У меня никогда не было проблем с законом, но, похоже, у закона сейчас проблемы со мной и с ними… Меня арестовывали десятки раз, я не могу вспомнить, сколько. И я отсидел два срока в тюрьме для несовершеннолетних.»

При этих словах выражение ее лица изменилось. Она разорвала бланк, который заполняла, и взяла другой, побольше, с линией, идущей от одного угла к другому, как на почтовой записке.

Мы начали заново; еще раз, все мои личные данные, включая, на этот раз, данные о моих судимостях: номера статей и даты. Затем мое здоровье: болезни, прививки; она даже спросила меня, употребляю ли я алкоголь или наркотики, курю ли сигареты. И так продолжалось в течение часа… Я не мог вспомнить точные даты своих обвинительных приговоров, поэтому я выдумал их под влиянием момента, пытаясь, по крайней мере, указать правильное время года и, по возможности, правильный месяц.

Когда мы закончили, я попытался объяснить ей, что это, должно быть, была ошибка, что я не мог проходить военную службу, что я попросил отсрочку на шесть месяцев, и мне предоставили ее, пообещав, что за это время я закончу курс обучения, а затем поступлю в университет. Если все пойдет по плану, добавил я, я собирался открыть школу физического воспитания для детей там, в Бендерах.

Она выслушала меня — но не глядя мне в глаза, что меня обеспокоило. Затем она дала мне лист бумаги: там было написано, что с этого момента и впредь я являюсь собственностью российского правительства и моя жизнь защищена законом.

Я не мог понять, что все это означало на практике.

«Это означает, что если вы попытаетесь сбежать, причинить себе вред или покончить с собой, вы будете привлечены к ответственности за повреждение государственной собственности», — холодно сообщила она мне.

Я внезапно почувствовал себя в ловушке. Все вокруг меня стало казаться гораздо более зловещим, чем раньше.

«Послушайте», огрызнулся я», мне насрать на ваш закон. Я преступник, и точка. Если мне придется сесть в тюрьму, я пойду, но я никогда не возьму в руки оружие вашего гребаного правительства…»

Я был в ярости, и когда я начал так говорить, я сразу почувствовал себя сильным, даже сильнее той абсурдной ситуации. Я был уверен, абсолютно уверен, что мне удастся изменить эту машину, которая должна была регулировать мою жизнь.

«Где эти гребаные генералы, или как вы там называете свои власти? Я хочу увидеть одного из них и поговорить с ним, поскольку я не могу заставить вас понять!» Я повысил голос, и она посмотрела на меня с тем же безразличным выражением, что и раньше.

«Если вы хотите поговорить с полковником, он здесь, но я не думаю, что это вам что-нибудь даст… На самом деле, я советую вам сохранять спокойствие. Не усугубляйте ситуацию для себя…»

Это был хороший совет, если я сейчас об этом думаю. Она говорила мне что-то важное, я уверен в этом; она пыталась показать мне лучший путь, но в то время я был ослеплен.

Мне стало плохо. Как это может быть, сказал я себе. Только этим утром я был свободен, у меня были свои планы на день, на свое будущее, на всю оставшуюся жизнь, и теперь, из-за клочка бумаги, я терял свою свободу. Мне хотелось кричать и спорить с кем-нибудь, показать им, как я зол. Мне это было нужно. Я прервал ее, крикнув ей в лицо:

«Иисус, Благословенный Господь на кресте! Если я хочу с кем-то поговорить, я говорю с ним, и все! Где этот гребаный комендант, генерал или как там его там зовут?»

Она встала со стула и попросила меня успокоиться и подождать десять минут на скамейке. Я огляделся, но никакой скамейки не увидел. «О, ради Бога, что это за место?» Здесь все сумасшедшие», — думал я, ожидая в темноте.

Внезапно открылась дверь, и солдат, мужчина средних лет, назвал меня по имени:

«Пойдем со мной, Николай. Полковник ожидает тебя!»

Я вскочил, как пружина, и побежал к нему, горя желанием как можно быстрее выбраться из этого темного маленького кабинета.

Мы вышли на небольшую площадь, окруженную зданиями, выкрашенными в белый цвет, с пропагандистскими рисунками и плакатами с изображениями упражнений, которые солдаты должны были выполнять, чтобы научиться маршировать группой. Мы пересекли площадь и вошли в комнату, полную света, с большими окнами и множеством цветов в горшках. Среди цветов стояла скамейка, а рядом со скамейкой — большая пепельница.

«Подождите здесь. Полковник позовет вас из этой двери. Вы можете курить, если хотите…»

Солдат был добр; он разговаривал со мной очень дружелюбным тоном. Я успокоился и почувствовал себя увереннее; казалось, что моя ситуация наконец прояснится и мой голос услышат.

«Спасибо, сэр, но я не курю. Большое вам спасибо за вашу доброту».

Я сам старался быть как можно вежливее, чтобы произвести хорошее впечатление.

Солдат откланялся и оставил меня одного. Я сидел там на скамейке, прислушиваясь к звукам, издаваемым солдатами, которые вышли на площадь для своих учений. Я наблюдал из окна.

«Налево, налево, раз, два, три!» — раздавались отчаянные крики инструктора, молодого человека в безукоризненной военной форме, марширующего со взводом солдат, которые, казалось, не очень увлекались муштровкой.

«Николай! Ты можешь войти, сынок!» — позвал меня очень грубый мужской голос. Несмотря на его добрый, почти нежный тон, в нем было что-то фальшивое, неприятная мелодия на заднем плане.

Я подошел к двери, постучал и попросил разрешения войти.

«Входи, сынок, входи!» — сказал крупный сильный мужчина, сидящий за огромным письменным столом, его голос был по-прежнему дружелюбным и ласковым.

Я вошел, закрыл дверь и сделал несколько шагов к нему, затем резко остановился.

Полковнику было около пятидесяти лет, и он был очень коренаст. Его выбритая голова была отмечена двумя длинными шрамами. Его зеленая форма была ему мала; шея была такой широкой, что воротник куртки был туго натянут и, казалось, вот-вот порвется. Его руки были такими толстыми, что едва можно было разглядеть ногти, так глубоко они вонзались в плоть. Одно рассеченное ухо было верным признаком опытного борца. Его лицо, возможно, было скопировано с советских военно-пропагандистских плакатов времен Второй мировой войны: грубые черты, прямой толстый нос, большие решительные глаза. На левой стороне его груди в ряд висела дюжина медалей.

«Да пребудет со мной Иисус, этот парень хуже полицейского…» Я уже представлял, чем может закончиться наша встреча. Я не знал,