Анатолий Тарасов - Горбунов Александр Аркадьевич

Сравнение на первый взгляд несопоставимое. Сравнивать хоккей и космонавтику некорректно. Но характеры гигантов, совершивших коренные перевороты в областях своей деятельности, действительно схожи.

Тарасов, как и Королев, обладал характером полководца, способного принимать важное и верное решение в считаные секунды, без предварительной обработки информации, на основе сумасшедшей интуиции, потрясающего чутья. А сражения, как известно, выигрывают не те, кто раздает советы, а те, кто принимает решения.

Академик Борис Раушенбах так вспоминал о Королеве, с которым вместе работал:

«Он нередко играл, как на сцене. Он был великий артист, и надо было суметь различить, когда его гнев настоящий, а когда — напускной».

А Тарасов? О его артистизме в хоккейном мире знали все.

«Однажды, — вспоминал Раушенбах, — говоря о главной черте ученого-организатора, Сергей Павлович сказал: “Главное — целеустремленность”. И объяснил: ум, талант, эрудиция — это предполагается, это само собой разумеется для всякого ученого. Однако только человек, обладающий огромной целеустремленностью, который умеет не разбрасываться, не отвлекаться каждой новой интересной идеей, но выбрать подлинно высокую цель и найти пути для ее достижения, — может стать ученым-организатором».

У Тарасова — предельная целеустремленность. Для него главным было соревнование с Канадой, для Королева — с Америкой. Оба стремились опередить соперников в этом соревновании.

Раушенбах называет Королева «человеком, для которого принципы были дороже приятельских отношений». Хотя довелось академику в 60-е годы услышать от Сергея Павловича и брошенное им в сердцах парадоксальное высказывание: «Я понял, что главный конструктор должен быть сволочью…»

Глава пятнадцатая КАНАДСКАЯ ДОМИНАНТА

Канада для Тарасова была всё равно что Гамбург начала XX века для борцов — проверкой по самому высокому, «гамбургскому» счету. Выражение это ввел в оборот Виктор Шкловский: «Гамбургский счет — чрезвычайно важное понятие. Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера. Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы. Они борются при закрытых дверях и завешенных окнах. Долго, некрасиво и тяжело. Здесь устанавливаются истинные классы борцов — чтобы не исхалтуриться. Гамбургский счет, — полагал Шкловский, — необходим в литературе». И пусть это выдумка писателя, смысл выражения действительно чрезвычайно важен. Не только в литературе, в любом деле. Хоккей не исключение.

Глобальной идеей Тарасова было участие его команды в турнире НХЛ. Команда могла бы называться «Москва» или «ЦСКА», быть, по сути, сборной СССР и пройти настоящую проверку в энхаэловском пекле. Тарасов легко нашел в календаре Национальной хоккейной лиги «окна», в которые могли бы поместиться матчи команды из Советского Союза. В случае реализации тарасовской идеи на его команду, несомненно, обрушилась бы вся мощь НХЛ. На «клуб Тарасова» все энхаэловские команды настраивались бы как на самого важного соперника.

«Ну что, мальчишки, — говорил Тарасов перед каждой поездкой за океан, — едем в Канаду на товарищеские матчи. Посмотрим, кто из вас мужики. Там бьют. Больно. А где больно, там проявляется характер».

Третьяк однажды сказал, что знает «нескольких знаменитых хоккеистов, которые испытание канадцами не выдержали, потому что были трусами. В Канаде сразу видно “кто есть ху”. Если, например, Скворцов, Михайлов с Харламовым лезли на чужие ворота, не щадя живота, то некоторые «звезды» предпочитали идти, как говорил Тарасов, “вкругаля”».

В январе 1966 года в Советский Союз приехала лучшая любительская команда Канады, выигравшая Кубок Аллана. Тарасов пришел к Юрию Машину и твердо сказал: «Первый матч надо сыграть в Калинине». — «Почему?» — «Нам надо подраться. Они должны понять, что мы тоже можем и умеем это делать. В Москве как-то неудобно, а в Калинине — в самый раз». «Давай», — согласился Машин.

В фильме «Хоккей Анатолия Тарасова» Анатолий Владимирович подробно рассказывает о состоявшейся в Калинине встрече:

«Я давал своим хоккеистам возможность подраться. Мы загодя готовились к профессионалам. Здорово готовились. Канадцы чувствовали, что мы боксом не особенно владеем. И принялись в каждый наш приезд туда устраивать заварухи. И вот настала их очередь приехать к нам. Поначалу мало кто знал, почему мы на первый матч завлекли их в Калинин. Я пришел к товарищу Павлову (Анатолий Владимирович, по-видимому, запамятовал: Сергей Павлов возглавил Спорткомитет в 1968 году, после того как Юрию Машину не простили общекомандного поражения от Норвегии на зимней Олимпиаде-68 в Гренобле. — А. Г.). Говорю: в Москве не будем проводить. Нельзя. И вам не надо ехать в Калинин. И руководители хоккейные там на этой игре не нужны. Нам нужно так сыграть матч, чтобы канадцы долго его помнили.

Судья был выбран нами. Наш. Ему было сказано: не свисти, фолов сегодня не будет, не должно быть. А у меня в составе было семь настоящих бойцов. К тому же в последние недели перед матчем я проводил очень жестокие тренировки: следовало отучить канадцев поднимать на нас кулак. Условия в Калинине были подходящие. Площадка для игры располагалась посередине футбольного поля городского стадиона. Драка была восемь на восемь. Потрясающее зрелище. Через две минуты все мои уже сидели на них, и кто за уши держит, кто дубасит, кто… И вдруг милицейско-солдатский кордон прорвали. Народ с трибун побежал. Могло случиться неприятное. Я дал команду, и наши отпустили канадцев. У Жени Мишакова было персональное задание — играющий канадский тренер Джордж Рой. Мишаков, отпустив канадца после моей команды, отправился на скамейку, по пути бросая взгляд назад. Рой оставался на льду. Около борта. Появились санитары, забрали его. Привели в порядок, и он вместе с врачом пришел в нашу раздевалку. Играющий тренер — хороший мужик, коллега. По прошествии двух десятков лет я ему говорю: “Извини, но так получилось. Вы же нас били, но никогда не извинялись. Гордились”. Я прихожу в раздевалку, а Рой спрашивает: “Что, и сейчас советские газеты напишут, что драку начали мы?” Я ему: “Какая разница, кто начал! Самое главное — великолепный матч, зрители хотели поближе подойти, посмотреть, что там творится. Драка нашему зрителю, оказывается, понравилась”. Играющий тренер говорит: “Но как она может понравиться нам, если двоих уже отправили в госпиталь и я сейчас вынужден туда поехать? Я-то больше играть в такой хоккей не буду”. Спрашиваю его: “Что я должен сделать?” — “Анатолий, — говорит, — давай играть в нормальный хоккей”. “Хорошо, — отвечаю. — Но ты расскажешь всё, как было? Интервью канадским и американским газетам дашь?” — “Да!” — “Становись на колени, крестись”. Встал на колени, перекрестился. Всё. Договорились.

В американских и канадских газетах всё, как и обещал Рой, было рассказано. Нашей прессе я в то время такое поведать не мог. Меня могли бы не понять. И — результат: никогда больше, когда я привозил свои команды за океан, в матчах с нами никто драк не устраивал, не дотрагивались до нас. Силовая борьба — да, без нее хоккей невозможен, пресен. Драки — нет».

Матч в Калинине Тарасов по прошествии времени назвал «нехорошим», а хоккей, в нем показанный, — «грязным». Но всегда объяснял, что «мы оказались вынуждены провести этот эксперимент, чтобы канадцы не застали нас врасплох».

Экспериментом Тарасов остался доволен. И дело, конечно же, не в победе с разгромным счетом 15:4, а в проявленном умении дать основательную острастку соперникам, привыкшим играть грубо и видевшим в грубости свое превосходство. Тарасов исключительно серьезно готовился к калининской встрече. На всякий случай, дабы уберечь ведущих хоккеистов от возможных травм, не поставил на игру Локтева, Александрова, Альметова, Кузькина, Брежнева, других лидеров команды. «Их места, — вспоминал Тарасов, — заняли молодые, чуточку безрассудные ребята, из тех, кому безразлично, с какого этажа прыгать — с первого или четвертого, если это в интересах дела. В конечном итоге мужество, все поведение спортсмена на поле должно быть подчинено одной цели — победе. А идти к победе можно разными путями».