Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

неведомыми, пристрастился к волшебным веществам, которые переносили его в другие миры. Она забирала его из очередного стационара – но он сбегал от неё и опять попадал в стационар, из которого опять пытался бежать. А потом его постигла ещё одна болезнь: самые обычные звуки в его восприятии становились невыносимо оглушительными. Он не мог сколь-нибудь долго оставаться в городской среде, громкие разговоры и музыка переполняли и мучили его. И только тихий, едва слышный голос матери приводил его в равновесие. Вся её жизнь прошла в борьбе с сыном и в борьбе за него.

Почему, в какой момент закончилась та сказка, которой она окружала себя – и сама была ею? Или сказка продолжалась, только становилась всё страшнее? Может ли сказка по ходу повествования менять свой сюжет? И тогда золотой петушок клюёт в темя саму шамаханскую царицу, обольстившую царя и его сыновей.

Нет слов

Не произноси всуе имя Господа, который есть Любовь.

Св. Бонавентура

Казалось, всё, всё было на их стороне. Они встретились в нужный момент, когда оба уже сильно страдали от одиночества. На середине жизненного пути, тридцать пять лет, не поздно ещё всё начать сначала. Ей нравились такие, как он: сдержанный, суховатый, но неожиданно – страстный. И профессионально они подходили друг другу: она преподавала примерно то же, что он изучал.

Но с самого начала что-то не заладилось. Он ни разу не признался ей в любви. Не сказал то, чего она больше всего ждала: «Я люблю тебя». Так просто, банально, у многих пар это звучит по сто раз на дню, а он упорно этого избегал. Причём бывали моменты, когда это напрашивалось само собой, когда им было особенно хорошо друг с другом, и вокруг тишина, будто ангел пролетел, – тут бы и произнести. Казалось, он сам это хорошо понимал, что-то в нём шевелилось, но он либо корчил смешную рожицу, либо клал ей руку на плечо, как бы поспешно ища, чем заткнуть образовавшуюся паузу. А она сходила с ума от этой его немоты, и каждый такой срыв ожидания вызывал у неё боль, а потом злость, которая всё накапливалась. Как будто именно в эти моменты несостоявшихся признаний она слышала от него другое признание: в нелюбви, в безразличии. И хотя она верила, что это не так, его словесная трусость тяготила её даже больше, чем если бы он просто не любил её. Тогда это было бы по крайней мере честно: не любит – не говорит.

Её поражало, что для вещей он не жалел ласковых слов. Свой ноутбук называл «нотиком», а программу DALL, с которой ему много приходилось работать, – «одалиской» или «одалисочкой». Она испытывала уколы ревности, когда слышала эти нежности, обращённые к бездушным вещам. А для неё у него таких слов не было. Только имя, чаще в уменьшительной форме, но ведь это тоже только формальность. Она мечтала, чтобы он придумал для неё особое, таинственное имя, которое знали бы только они вдвоём. Чтобы он ей что-то безумное шептал по ночам. Как-то ей попалось стихотворение Георгия Иванова, обращённое к жене:

Отзовись, кукушечка, яблочко, змеёныш,

Весточка, царапинка, снежинка, ручеёк.

Нежности последыш, нелепости приёмыш,

Кофе-чае-сахарный потерянный паёк.

Она чуть не задохнулась от зависти и страдания.

Однажды, вся сжавшись от непредсказуемости его ответа, она ему сказала «в шутку», выдавив натужную улыбку:

– Хоть бы сказал что-то нежное. На хорошие слова ты скуповат.

Он пожал плечами, ласково улыбнулся, приобнял её за плечи, но так ничего и не произнёс. И она почувствовала себя вымогательницей, а вымогать любовь – самый страшный грех. Сама бы себе не простила, если бы вынудила его сказать то, чего он не чувствует. Лучше молчание, чем подделка.

Эту холодность она начала постепенно ощущать и в его теле, которое стало негнущимся, не таким умным и чутким, как раньше. Особенно её раздражала его манера зажигать свет во время близости. Ей трудно было выдержать этот оценивающий, рассекающий взгляд, и она спешила выключить свет, понимая, что лишает его каких-то удовольствий. «Ну и пусть, – думала она, – если он такой ледышка, то я буду невидимкой».

Её угнетало и то, в чём она боялась себе признаться. Раньше они вместе поднимались на одной волне, которая доносила их почти одновременно до заветной точки. А теперь шла мелкая рябь, бурунчики в разных местах, которые не сливались и быстро разглаживались. Или это были две разные волны: пока одна росла, другая опускалась, и они скорее гасили, чем усиливали друг друга. Когда она попадала на свою волну и поднималась на ней почти до самого гребня, он порой вежливо замирал, уступая ей путь, но чаще, не стараясь себя сдержать, сбивал её своей волной – и достигал берега в одиночку. И это странно соответствовало его замкнутости, «запечатанности уст» – это выражение из старинной книги как будто прямо относилось к нему.

– Он боится оказаться в плену собственных слов, – объяснила ей подруга, единственная, с кем она поделилась этой болью из-за его бессловесности. – Если любишь – скажи! Нет, они боятся, что их поймают на слове. Что за этим последует неслыханная расплата. Что за признание в любви их приговорят к вечному, нерушимому союзу – ведь любовь обязана быть вечной. Пока он с тобой просто живёт, его ничего не сдерживает, а если «любит» – значит прощай его свобода. Для них слова – какие-то страшные идолы, от которых они прячутся в кусты… Ну ладно, а разве лучше такие словоблуды, которые каждую минуту клянутся в любви, «обожают», а при удобном случае сразу ныряют налево?.. А что ему хочется при свете, ты его тоже пойми: у мужчин жадные глаза, как у женщин – уши… Не переживай!

Она уже и не переживала, но чувствовала, как постепенно что-то иссыхает в ней и «любовная лодка» садится на мель. Если нет слов, то нечем дышать. Остаются вещи и тела, во всей безутешной наготе повседневных нужд и их поспешного утоления. Молчание всё разрасталось, она пыталась заполнить его массой пустой болтовни и профессиональных разговоров, но после каждого такого общения ей всё больше хотелось плакать. А между тем ей уже скоро исполнялось тридцать шесть, целый год странного брака, без единого слова любви, ну хотя бы какой-нибудь «ласточки», «киски», «зайки»! Она сама не любила этих пошлых сантиментов, но дошла уже до того, что готова была бы умилиться даже «ягодке», – всё-таки это была бы живая капелька