Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

Он знал это наперёд… Некоторые учёные дураки считают, что литература – это просто особый порядок слов. Ставить, переставлять… Нет, литература – это от корня «лить». Литься, изливать, сливаться – кровь, слёзы, семя. И когда эта сила перейдёт через слова в мир – взойдёт ещё одно семя жизни, завертится ещё одно веретено…

Она бережно вложила письмо в старый, потёртый том – первый на отдельной полке, уставленной книгами… их книгами.

Шамаханская царица

Она посещала литературное объединение, но никто не знал, что она, собственно, пишет. И она не торопилась заявлять о своих дарованиях: выслушивала других, улыбалась, в обсуждениях почти не участвовала и, всё так же застенчиво улыбаясь, уходила. На третий раз я, по долгу руководителя, спросил, в каком жанре она работает.

– Сказка, – смущённо ответила она.

– Когда хотели бы обсудить?

Оказалось, что к обсуждению она ещё не готова.

Тем не менее я сразу поверил, что она пишет сказки, потому что она сама была на них похожа. Никогда раньше не встречалось мне такой яркой красоты, с восточной примесью. Чёрные, как смоль, блестящие волосы, почти до пояса, когда она их распускала; чёрные глаза, а в лице – алый свет… Я мысленно назвал её «шамаханской царицей». «Вся сияя как заря, / Тихо встретила царя». Было такое Шемаханское ханство на территории нынешнего Азербайджана, откуда Пушкин и взял это имя для таинственной героини своей «Сказки о золотом петушке».

Как выяснилось, и эта сказочница была родом из Азербайджана; в Баку на попечении её матери оставался её маленький сын. Именно для него она писала свои сказки. Мне так и не довелось увидеть их на бумаге. Однажды она вслух зачитала мне отрывок, где была лунная ночь, игра теней, волшебные птицы, заколдованный дом, говорящий ветер, – в общем, квинтэссенция сказочности, которая не позволяла судить о степени дарования. Но все эти вопросы – о мастерстве, о сюжете и жанре – отпали сами собой, поскольку наши отношения вышли на другую глубину, и она почти перестала посещать занятия…

Сказочной была не только её внешность, но и голос – врождённо тихий и чуть-чуть надтреснутый, временами вообще прерывающийся и замолкающий, даже когда она продолжала говорить. Этот голос искал тишины, уходил в безмолвие. И в ответ хотелось тоже говорить с ней шёпотом, наклоняться к уху и нашёптывать те тайны, которые должны остаться неизвестными миру, доверенными только ей.

Сама её красота, при всей своей яркости, тоже была тихой – она как будто себя не замечала, не задерживала внимания на себе, а молча проходила мимо. Я всегда побаивался красавиц, их пугающей предназначенности не мне, а какому-то невообразимому Красавцу, в отсутствии которого их лица запирались, как драгоценный ларец, а глаза глядели сами в себя. Её красота была не заперта, но и не выставлена напоказ; казалось, что сами вещи и воздух становились красивыми в её присутствии, начинали играть красками, а сама она при этом отступала в тень.

При этом она плохо знала себя и часто просила меня: «Расскажи мне обо мне! Кто я?» Казалось, её жизнь проходит в каком-то волшебном тумане, сквозь который трудно разглядеть людей и обстоятельства. Ей нужно было растолковывать её жизнь как аллегорию, иначе она не понимала, что с ней происходит: везде была неизвестность, она искала подсказок, и вскоре я стал главным её толкователем и разгадчиком. Я ей объяснял, что её тающий голос – это начало сказки, вхождение в тайну. А её лицо – счастливый конец, добытая царевна-красота, с которой герой будет жить долго-долго и умрёт в один день.

Она верила мне и понимала, что мы вместе движемся к чему-то большому, превосходящему нас обоих – к разгадке взаимной предназначенности. После занятий я заходил в квартирку, которую она снимала неподалёку. Мы пили чай, иногда сухое вино, говорили о ней и её сыне, волшебном мальчике, не по возрасту умном, для которого она пишет сказки и рассказывает их ему по телефону, мечтая о встрече с ним, хотя для этого есть трудно преодолимое препятствие в лице её бывшего мужа. Я не хотел её торопить, беспокоить своим мужским томлением, да и ощущение, вызванное её красотой и голосом, было скорее бесплотным, платоническим. Но эти наши совместные бдения до полуночи всё-таки не могли нас не сближать, и я чувствовал, что она сама начинает торопиться мне навстречу, обеспокоенная тем, что я заждался её. Слишком долго всё происходящее между нами было похоже на детскую сказку – из тех, что она рассказывала своему сыну.

И вот однажды мне разрешено было остаться. Свет был погашен, я не видел ни её тела, ни сияния лица, только слышал слабый, прерывающийся шёпот, словно где-то рядом вспыхивала свеча, чуть потрескивая и угасая. А может быть, и в самом деле на столик была поставлена тускло мерцающая свеча. Но… я ничего не почувствовал. Всё произошло, как и должно происходить, – но неощутимо и почти неподвижно. У меня возникло странное чувство, что там, куда я погружаюсь, ничего нет: ни отзыва, ни сопротивления, ни прикосновения. Не было не только бури, но и лёгкого ветерка – только несколько вздохов, чуть затруднённое дыхание… После этого нам было нечего сказать друг другу. Как будто мы вышли за пределы той сказки, где до этого обитали, – и наступило молчание.

Две недели после этого я пытался до неё дозвониться – она не брала трубку. Потом выяснилось, что она уезжала в далёкий глухой городок, с большой рекой и маленьким монастырём, – ей нужно было привести свою душу в порядок.

Больше мы не встречались. «И царица вдруг пропала, / Будто вовсе не бывало». Я же, вспоминая пушкинскую сказку, вдруг открыл для себя то, чего раньше не замечал. Девица была столь же ослепительна, сколь и тиха. Сияние говорит за себя и избегает слов.

Спустя лет двадцать я случайно узнал о её дальнейшей судьбе. У неё неожиданно обнаружились далёкие немецкие корни. Вероятно, Шиллер, Новалис, Гофман, братья Гримм… Она переехала с сыном в Германию. Там в неё влюбился протестантский священник, который из-за неё бросил свою семью и потерял сан. Он был значительно старше её и прожил недолго. Взрослые дети священника ополчились против неё и затаскали по судам, поскольку он перевёл на неё своё состояние. Ей пришлось иметь дело с жалобами, справками, завещаниями, доверенностями, налоговыми извещениями, тогда как единственным жанром, в котором она разбиралась, была сказка. А её сын, волшебный мальчик, для которого она сочиняла сказки, так и оставшиеся для меня