Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

с юридическими уложениями или патентными сборниками. Кажется, только литературу по религии мы старались не оскорблять своими выходками, но её в библиотеке и было немного, всего одна полка.

Мы никогда не готовились к нашим встречам, заранее не договаривались даже о времени. Нет, всё должно было происходить непроизвольно, когда мы оставались одни, – из встречи взглядов, из вспышки желания. Я подходил к её стойке, или она подходила к моему столу, или, подталкиваемые одной пружиной, мы встречались на середине зала – и шли туда, куда нас приводил случай. Гидравлика… Алгебра… Химия… Астрономия… В наших бурных объятиях и стонах чувствовалось вековое озлобление и месть культуре, так долго подавлявшей наше желание друг друга, желание быть живым вопреки всему…

Нас выдала сотрудница, случайно задержавшаяся в той самой подсобке – и подсмотревшая наши игры. Доложила начальству. После короткого разбирательства, в котором Юлия Семёновна сразу признала свою вину, она была уволена «по собственному желанию», а библиотека закрыта для нас обоих. Мой формуляр был сдан в архив. Мы больше не встречались.

Поединок

И… поединок роковой…

Фёдор Тютчев

В том поединке своеволий…

Марина Цветаева

Они познакомились на черноморском побережье, а как – выскользнуло из его памяти. В тот день он чуть не утонул. Купался, заплыл за риф, хотел вернуться – но упорное течение отталкивало его от берега. Он грёб изо всех сил – его сносило всё дальше в море. Он начал понимать, что это такое – прощаться с жизнью, и ясность сознания стала покидать его. На дыхание не хватало сил. Но каким-то последним, невероятным усилием ему удалось прорваться через течение – а может быть, оно само проявило милость, уступило, вынесло на берег. Растянулся на песке – и долго вбирал в себя чистоту воздуха и синеву неба, дважды рождённый.

На радостях пошёл в ресторан и в одиночку стал кутить, заказал себе много вкуснейшей всячины и шампанского. Накутил так, что не смог расплатиться. Оставил официанту в залог часы, поехал домой – в снимаемый закуток – взял деньги, вернул долг. И пошёл шататься по городу. Вот тут он с ней и познакомился. Обычно у него это плохо получалось. А тут его словно продолжало нести на той лёгкой волне, которая выплеснула его на берег. Брызги, ветерок, прелесть существования – так он и затянул эту женщину в свой водоворот. Может быть, это было в очереди за мороженым. А может быть, на танцах, куда он время от времени захаживал, хотя танцевать не умел (как, по секрету, не умел и плавать по-настоящему).

Она была значительно старше его, лет на семь, – уже за тридцать. Работала журналисткой в Ярославле, писала производственные очерки, публицистику, иногда лирические заметки о природе, искусстве, смысле жизни. До отъезда ей оставалось три дня – и они бродили по городу, разговаривали, но никаких вольностей себе не позволяли. Судя по всему, она была женщиной строгих нравов, к тому же не хотела «портить младенца», хотя младенцем он уже давно не был. И он, ввиду краткости срока и убогости своего жилья, тоже не торопил событий. Однако получал глубокое удовлетворение от одного взгляда на неё. При всей своей строгости – он даже не исключал, что она член партии, хотя и не заговаривал с ней об этом, – она ходила в удивительно откровенном наряде. Точнее, любой наряд на ней выглядел бы откровенным, и она этого не стеснялась. Туго обтягивающая кофточка или свитерок, под которым твёрдо и вызывающе круглились большие груди, и столь же тугие джинсы, засученные до колен и открывавшие сильные икры, – при этом она любила ходить на высоких каблуках. Пожилой курортник, сосед по хибарке, увидев её, потом сказал:

– Один взгляд на такую женщину – уже массаж предстательной железы.

Не зная медицинской терминологии, он переспросил. Тот рассмеялся:

– Это значит, что даже у старика на неё встаёт.

Из Ярославля она изредка ему писала, присылала вырезки своих статей, идейно правильных, но при этом задушевных, трогательных, всегда с какой-то «искоркой», «лукавинкой». И он, вспоминая крутой очерк её грудей и ног, привык ассоциировать этот стиль с чем-то пуританским, но при этом соблазнительным, вызывающим.

Приближались зимние каникулы – и вдруг она известила его о предстоящем приезде в Москву. Он трепетал от предчувствий: такой роскошной женщины в его жизни ещё не было. Но может быть, и не будет? Кто знает, при строгости её правил. Да и охота ли ей связываться с «младенцем»?

Приехала прямо под Новый год, привезла свечи и торт. Он уже запасся шампанским и всем, чем только можно было опьяняться и вдохновляться. Но больших запасов не понадобилось. Подняли бокалы. Прослушали краткое поздравление от партии и правительства. Пробили кремлёвские куранты. Выпили за то, чтобы в новом году исполнилось всё самое хорошее, сбылись все надежды и желания. И явные, и тайные, – добавил он, и она усмехнулась. Поцеловались прямо в губы, влажным, протяжным поцелуем. Он обнял её за талию, она прижалась к нему грудью… Чтобы он в лихорадке не разорвал воротник её праздничного свитера, она стянула его через голову. Начался «Голубой огонёк», но уже без них – телевизор остался немым и тёмным свидетелем того, что происходило в эту ночь на впопыхах разложенной софе. Он почти ничего не запомнил – это был бред, вихрь, как будто одно многорукое и многоногое существо разделяло себя на части и заново собирало.

Проснулись уже за полдень, лениво позавтракали, погуляли по снежку – солнечный день, синее небо, морозный воздух… Вернулись в постельное тепло – и снова началось это безумие, но уже осознанное, со способностью созерцать и заново этим вдохновляться. Проникал в неё сверху, распластав её руки и вдавливая в кровать, – и при этом наблюдал, как колышется её грудь в такт его толчкам, словно он играл на музыкальном инструменте и одновременно видел, как танцуют под эту музыку.

Так прошёл первый день нового года. А на второй начались дебаты. Точнее, острые, жалящие реплики, которые, как ни странно, усиливали их влечение друг к другу.

Началось с Чехословакии. Уже несколько лет прошло с того дня, когда советские танки проехались по Праге. «Граждане, отечество в опасности! Наши танки на чужой земле!» (Галич). Тема уже не слишком будоражила, и он по какому-то поводу заметил, что родину, конечно, нужно любить и, может быть, прощать ей какие-то ошибки, но патриотизм и слепота – это вещи разные.

– Это ты о чём? – вскинулась она.