Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

на твёрдую почву, которая пошатнулась год назад, после разрыва с женой. Вроде бы он делал всё что полагается, ходил на работу, писал статьи, подавал на гранты, а между тем ощущение воздушной болтанки не проходило. Вот и сейчас, на деловом завтраке, среди преуспевающих коллег, он особенно остро ощущал своё неблагополучие, треньканье какой-то жалобной струны среди решительных голосов.

За столом, кроме него, сидело трое энергичных мужчин средних лет – очевидно, кризис этого возраста их не коснулся. Съехались из разных городов. Руководитель проекта – женщина. Короткая стрижка – седой ёжик. В чёрной куртке. «Комиссарша в пыльном шлеме». Под шестьдесят. Сухие обветренные губы. Говорит веско, уверенно. Главное в ней – опыт. Она вся состоит из опыта и оставленных им следов, которые видны в каждой грубоватой чёрточке её сосредоточенного лица, в сильных смуглых руках. Как будто высечена в граните. Кажется, ничего женского в ней уже не осталось. Он смотрит на неё и думает о камнях, о пустыне, о чёрной буре – знойном ветре, несущем колючий песок. Она пробежала по нему взглядом, как будто мгновенно всё поняла, и, заскучав, заскользила глазами дальше на ресторанную публику.

Все установки по конференции были даны, точки и восклицательные знаки расставлены. Когда расходились, она попросила его через часок зайти к ней в номер, посмотреть дополнительные материалы по его теме и решить, стоит ли их включать в доклад.

Материалы оказались двумя страничками непонятно о чём. Никакого отношения к докладу. Под её пристальным взглядом он начал что-то мямлить.

– Нельзя ли определённее? – попросила она.

Он замолчал. Вдруг её лицо приблизилось, и он ощутил на губах поцелуй. Оторопел. Она отстранилась, внимательно на него посмотрела. И повторила:

– Нельзя ли определённее?

Подождала. И опять прижалась губами. Поцелуй получился коротким и сухим. Она встала, подошла, потрепала его по волосам, наклонилась. Поцелуй получился долгим и влажным.

Он нерешительно двинулся к двери. Она встала перед ним.

– Такой женщины у тебя никогда не было. И не будет. Жить хочешь?

Взяла его руку, переплела его пальцы со своими и прижала к своей груди…

Первый час они провели молча, а на второй, уже лёжа с ним под одеялом, она ему всё объяснила про него и про себя. Только на время конференции. От и до. Потом забудь, выкинь из головы. Но опыт останется при тебе – на всю жизнь.

Вскоре она его прогнала – дела! – а на ночь опять позвала к себе. Нельзя сказать, что он узнал от неё что-то новое, какие-то там особые позы, приёмы. Да и что нового можно узнать об этом, пусть даже она старше его лет на десять-пятнадцать? «О, нашей жизни скудная основа, куда как беден радости язык!» Скорее, она что-то узнавала о нём – и делилась с ним этим знанием. Положила ладонь ему на бедро, а другой охватила ступню. И он чуть не вскрикнул от электрической искры, пробежавшей по всей ноге. Она знала, где у него искрило и как замыкать этот ток на него самого, превращать тело в комок наслаждения. А потом замыкала его на себя…

В минуты слияния – а они продолжались и час, и два – она не выключала ночник и заглядывала ему в глаза, где отражалось всё, что происходило между ними. Если он смыкал веки, приоткрывала их губами. Она вбирала глазами этот мерцающий блеск и переливала в себя, отзываясь сильными толчками, чтобы желание, пронизывая их обоих снизу доверху, возвращалось по кругу.

Что такое опыт? Не заученность, не повтор, не умелость, а свобода самораскрытия, когда всё, что было, переходит в то, что есть, – преисполненность. С ним была женщина, испытавшая, вероятно, всё, что дано испытать на долгом женском веку. Резкая, определённая, выработавшая свой «стиль». И вместе с тем щедрая к нему всей своей смелой плотью, властно берущая, но ещё больше дающая. Она не ждала, когда он попросит, а сама угадывала, что ему нужно, – понимала это лучше, чем он сам. Зрелый писатель отличается от начинающего не тем, что знает какие-то особые приёмы. Все они известны и описаны в учебниках поэтики, риторики, стилистики, в этой камасутре литературного ремесла. Но большой писатель этих приёмов, по сути, и не знает, давно забыл о них. Он выражает себя, а все эти приёмы сами идут в ход, когда понадобятся. Это как музыка: звучит то один инструмент, то другой, а получается ли из этого симфония ощущений? У неё – получалась, иногда даже оглушала его, и, почувствовав это, она делала «декрещендо».

Голос у неё был хрипловатый, прокуренный, хотя она уже давно не курила. И от этой хрипотцы его уже на второй день знакомства начинал бить страстный озноб. Когда она в конференц-зале говорила с подиума, он порой закрывал глаза, чтобы остаться наедине с её голосом и воображать, что будет, когда через несколько часов он постучит в её номер…

В последнюю, бессонную ночь финальные аккорды перемежались разговорами.

– Кто твой любимый герой? – спросила она.

Он не мог сообразить, в голове вертелись только лишние и маленькие люди, да ещё преступники и мещане.

– А мне нравится Фёдор Карамазов, – поделилась она. – Он, конечно, злодей, распутник. Но совсем не Дон Жуан. Я терпеть не могу донжуанов, которых тянет на клубничку. А Карамазов гоняется не только за красотками, он жалеет каждую бабу, дурёху, дурнушку, старушку, всех неоприходованных. Зажигает в них искорку, чтобы и им перепало то, чего они были лишены. Убогих, хроменьких. Он в каждой видит женщину, со своей изюминкой. И они к нему тянутся.

– Но ведь он противный, жадный, нечистый. Неужели ты хотела бы с таким?

– Нет, не хотела бы. Но я знаю женщин, которых этот всеядный старик мог бы спасти от тоски и одиночества. На них ни один мужик не позарится, как на самый дешёвый и уже просроченный сорт женского мяса. А мне такой похотливый старик не нужен, потому что я сама себе Карамазов. У меня были ой какие мужики, супермены, но меня хватало и на то, чтобы иногда на минуточку пожалеть и завалящих. Вижу, он совсем доходит от одиночества, а живая искорка в нём всё-таки есть, я её и раздую. Сколько таких полудохленьких живёт в одном нашем доме! Помирают от отсутствия любви и ласки. Иногда им достаточно одного внимательного женского взгляда, чтобы взбодриться. Глаза – тоже половой орган, иногда даже главный. И не нужна им стряпуха-прислуга, это они и сами могут, а вот чтобы приласкать, не побрезговать… Я почти в каждом