Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

выпьем, милочка.

Вынесла белую четвертушку, разлила по стопочкам, чокнулись.

– За нас!

Выпив, она уже раскованным и чуть охрипшим голосом спела:

Ты ебись, а я не буду,

Мой цветочек аленький.

У тебя пизда большая,

Мой хуёчек маленький.

И ещё выпили. Стало жарко.

– Я сегодня на ночь печь затопила. – Она придвинулась к нему и потянулась рукой. – Как там у нас шишечка, отогрелась? – И стала гладить, лаская и жалея. – «Мой хуёчек маленький». Ничего, мы его подрастим. Вырастет у нас молодой дубок. Ох, жарко… – Стала стягивать сарафан. – Помоги с застёжкой.

Скинула, оказавшись в лёгкой белой блузке и короткой юбке, обняла его и стала жарко целовать, прижимая к груди. Взяла его руку и полезла ею к себе под юбку, чтобы он ощупал её снизу. Потрогала его шишечку.

– Надо ещё поработать. Ох, грехи наши тяжкие. Давно этим не занималась. Да и мальчонки такого сладкого давно не было.

Опустилась пред ним на колени, расстегнула, обласкала ладонью и прильнула ртом…

Потом, когда уже стало совсем жарко, сбросила блузку и юбку и поразила его крупными крепкими грудями. Усмехнулась:

– Ну что, ядреная баба?

Уткнув его лицо в ложбинку, прошептала:

– Чуешь, как свежестью пахнет. Это я на речку ходила, полоскалась. Для тебя.

От всего её тела и впрямь пахло речной свежестью. Руки у неё до плеч были загорелые, ладони шероховатые, губы обветренные, а тело – белое и нежное, как будто она в молоке искупалась. Он никогда не думал, что женское тело так надолго сохраняет молодость. Лицо – лет на сорок пять, а тело – на тридцать.

Шишечка у него между тем и вправду отогрелась. Она положила его на себя, охватила руками и ногами, стала зацеловывать, убаюкивать и вдвинула шишечку в себя, обращаясь бережно, как с воробушком, который только расправляет крылья в свой первый полёт. Воробушек наливался силой и начинал бушевать, а она постанывать.

– Скажи: «Груня, я тебя люблю», – вдруг попросила она.

И когда он это сказал, она сильно вздрогнула и вскрикнула…

Потом они лежали, обнявшись, а она ему напевала:

Эх, конь вороной,

Белые копыта.

Когда вырасту большая,

Наебусь досыта…

Вдруг разоткровенничалась:

– Я тебе доверяю, ты меня не выдашь? Только не записывай. Это опасная частушка, за неё можно сесть в тюрьму.

Сидит Ленин на берёзе

И глаза наискосок.

До чего разъёб Россию —

Соли нету на кусок.

– Не выдам, – шептал он ей в ответ. – Я и сам так думаю.

– У нас с тобой подполье прям в постели, – смеялась она. И опять запевала:

Молодому пахарю

Пиздушка слаще сахару.

Он попашет, поебёт,

Его устаток не берёт.

– Ещё хочу, – шепнул он, поняв намёк.

– А как ты теперь хочешь, миленький? Может, сзади? Я тоже хочу…

Потом погрузились в сон – но скоро очнулись. Жарко. Сбросили простыни. Опять стала напевать, точнее, нашёптывать ему на ухо.

Ухала да ухала,

Ночевала у хуя,

У хуя на кончике

Четыре колокольчика.

Её низкий, чуть хриплый голос его распалял. Да и всё это народное творчество… Частушки… Он знал, что источник этого жанра – игровые и плясовые припевки, хороводные песни, свадебные дразнилки. Но никогда не думал, что частушечный ритм может так заводить и пронизывать. Погружаясь в Груню, он чувствовал, что она продолжает напевать эти частушки уже не голосом, а всем телом. Её грудь, плечи, бёдра подрагивают и передают ему этот озорной ритм. Слившись, они как будто приплясывают вместе в такт коротким, упругим строчкам – чаще, чаще, до задыхания, уже невмоготу…

– Ох, я тебя зачастила… – она вытерла ему пот со лба.

…Он опять потянулся к ней.

– Ох ты мой ненасытный, – умилилась она. – Давай я за эти подвиги его расцелую. – И опять прильнула ртом, так что от горячей ласки воробушек опять вырос в коршуна.

Когда на следующий день, к обеду, он вернулся в штаб экспедиции, про него уже всё знали. Девочки смотрели кто с презрением, кто с жалостью, а кто с интересом. Руководитель позвал его прогуляться до речки.

– Ну что, дорогой, хорошо позанимался устным народным творчеством? Сам понимаешь, оставаться тебе в экспедиции теперь нельзя. И вообще в селе. Позоришь университет. Что они там с тобой дальше делать будут, не знаю, но сегодня ты должен уехать. Есть ещё ночной поезд до Ленинграда. Собирай манатки – и, как говорится, в добрый путь.

Он в одиночестве постоял над речкой. Берег был усыпан мшистыми валунами. Пахло свежестью и тиной…

Перед отъездом, уже с рюкзаком, он успел к ней забежать.

– Оставайся! – уговаривала она. – Что тебе этот старый хрен сделает? Ты молодой, свободный, сам себе хозяин. А с институтом своим потом разберёшься. У нас за свободную любовь не сажают.

Он вспомнил маму, папу, их ужас, разборки в комсомоле, в деканате…

– Коли надо… – тяжело вздохнула она. – Ну, давай тогда ещё разок, по-быстрому. Успеем до поезда…

Сама первая его раздела.

– Шишечка моя! – запричитала. – От скорой разлуки съёжился мой воробушек. – И опять ворожбой уст его отогрела…

На прощание спела:

Песня вся, песня вся,

Песня кончилася.

Парень девку ебёт,

Девка скорчилася.

В поезде он записал и эту частушку.

Поэтическая натура

Это была романтичная девушка. Она любила Блока и могла бы стать его подругой, если бы они совпали во времени. Есенина не любила – «расписной мужик». Ей по-разному были близки Ахматова и Цветаева.

– Внутри меня живёт Цветаева, но я веду себя как Ахматова. Правда, во мне есть величавость? – спрашивала она, томным жестом наклоняя голову.

– Величавости нет, но есть обезьяна, которую я очень люблю, – отвечал он и бросал её на диван.

Она весело болтала ногами в воздухе. А когда он погружался в неё, она сначала замирала, а потом и впрямь становилась «Цветаевой»: дикой, необузданной, визжала и впивалась в него ногтями. Порой читала вслух стихи нараспев. И восхваляла диковинными словами на неизвестном языке бога Эрота.

– Это романтизм? – спрашивала она, ища точного определения своих пристрастий.

– Это рококо, – отвечал он. – Это вычурно и прихотливо. Делано и жеманно. Ты не похожа не только на других, но и на себя. За это я тебя и люблю.

– Нет, – капризно возражала она, – это самый