Овечки в тепле - Анке Штеллинг

плюнуть Ренате в чай, чтоб она знала, что такое по-настоящему злиться.

– А ты помнишь, какой у нас дома был пол? – спросила я.

– Нет. А что?

– Он был ужасный. И совсем не нормальный! Но мне пришлось доходить до этого самой, вы же никогда с нами не разговаривали.

– Да разговаривали мы с вами, с утра до вечера, не притворяйся.

– Но не про полы и не про то, как к ним приходят.

Рената подняла брови и смотрела на меня насмешливо. Это она тоже умеет: внушить чувство, что ты не в своём уме.

Это она делала и раньше, когда приходила к моей матери в гости, а я была дома и что-нибудь рассказывала: про школу, про друзей, про несправедливость мира. И тогда Рената поднимала брови и ставила под сомнение мои высказывания, стараясь вселить в меня неуверенность, указывала мне на те аспекты, которые я упустила. И я тушевалась, вместо того чтобы использовать её возражения для тренировки в дискуссии.

Но теперь всё иначе, теперь я держусь стойко. И я говорю ей, что убеждена теперь: моя мать тоже находила эти полы ужасными, но принимала их как данность, как то, что она могла себе позволить, да ещё и говорила, что она к ним не имеет никакого отношения. И в этом обманывала себя, потому что этот пол с тех пор так и прирос к ней. Ну хорошо, возможно, я преувеличиваю. Но для меня мать остаётся женщиной, которая стоит на этом полу.

Брови Ренаты так и замерли поднятыми.

– Ну как ты не понимаешь? – Я начала злиться. – Мне надо было знать, чего она по-настоящему хочет, как прийти к тому, что считалось бы нормой и что могло послужить альтернативой – и почему она не воспользовалась ею!

– И какое отношение это имело к тебе?

– Полное! Я же, в конце концов, стояла на этом полу.

Рената отрицательно помотала головой и заказала ещё чаю. И пошла в туалет, явно не желая об этом говорить. Но ей придётся, ведь моя мать уже не сможет. Она умерла раньше, чем я поняла, о чём непременно должна расспросить её и в каком месте присверливаться и допытываться, почему молчание было намеренным, а вовсе не было упущением, как я узнаю́ теперь от Ренаты. Ни одна из них – ни Рената, ни моя мать – не хотела обременять своих детей старыми историями и анекдотами, тем более такими, где речь шла о нехватке альтернатив, о плохих предпосылках и о меньшем из двух зол.

– Вы должны были оставаться свободными и идти своим путём.

– Да, – съязвила я. – Совершенно необременёнными.

Рената не поддержала мою иронию, она предпочитала ехидничать сама:

– Разумеется, твоя мать не отказалась бы от полового настила, какие делают на террасах шале на Женевском озере.

Да-да. Разумеется.

* * *

Список для Беа: ксилолитовое покрытие я нахожу самым лучшим из всех полов, но на сегодня это безумно дорого, потому что стало редкостью. Позволить себе ксилолитовый пол – это запредельная роскошь, так что забудь об этом.

Дощатый кухонный пол, может, поначалу и выглядит красиво, но на досках остаются пятна жира, а в щелях скапливается грязь. Ты же по собственному опыту знаешь, что за таким полом трудно ухаживать.

Правда, и плиточный пол, который так легко моется, не назовёшь лёгким в уходе, потому что мыть его приходится каждый день, в плитки ничего не впитывается и всё лезет в глаза, разве что будет этот маскировочный узор из пятнышек или разводов, но с такой кухни, Беа, я сама сбегу без оглядки. Это ещё хуже линолеума, к тому же плитка студит ноги, если под ней не проложен подогрев. Скажем так: однотонные терракотовые плитки с подогревом – вот то что надо, если при этом есть домработница, которая постоянно за ними приглядывает.

У меня ещё никогда не было домработницы. Я сама работала домработницей, но это уже не относится к сравнительному списку полов – или относится?

Относится. Да. Разумеется.

Я решила рассказывать всё. Нет ничего само собой разумеющегося, всё рукотворно, всё взаимосвязано, приносит пользу или вред тому или другому, а то, что считается естественным, подозрительно вдвойне.

Беа уже четырнадцать, возраст инициации. Просвещена и введена в мир кухонных полов, разделения труда, распределения работы, работы уборщицы, оплаты труда, оплаты жилья, основных и дополнительных расходов, расчёта соотношения стоимость-польза, начислений и вычетов, как монетарных, так и эмоциональных.

В отличие от моей матери, я не буду исходить из того, что со временем она сама узнает всё, что ей положено знать; в отличие от Ренаты и её подруг, я не буду ничего утаивать из опасения, как бы мои рассказы не повлияли на детей отрицательно, как бы не расхолодили их или не помешали им в развитии. Наоборот, я представляю дело так, что вооружаю их знанием и историями. Что провожаю их из дома не наивными и легкомысленными, а с грузом знаний и способностью к интерпретациям – вооружение и оснащённость весят кое-что.

Кстати, об оружии.

Я получила это письмо. Оно адресовано мне и содержит мастерски уклончивый документ – отказ мне в квартире, нет, не так: копию заявления о расторжении договора аренды квартиры, к моему сведению. Поскольку наша квартира – это на самом деле квартира Франка, он её официальный арендатор, и теперь он больше не будет снимать эту квартиру.

Мы живём здесь четыре года. После того как Франк и Вера переехали в К-23, мы вселились в их бывшую квартиру; это было везеньем, потому что наша была нам уже мала – даже с тремя детьми, а теперь их у нас уже четверо; нам повезло дружить с человеком, имеющим старый, восемнадцатилетний договор аренды, который стал ему больше не нужен.[1]

Но в лесу как аукнется, так и откликнется, известное дело.

Это письмо – расплата мне за то, что я сделала, поэтому оно адресовано именно мне, а не Свену или не нам обоим. Это я виновата в нашей беде, я поставила Франка в положение, в котором ему пришлось прибегнуть к этой мере. Всё, что произошло, я сама навлекла на свою голову, и сделала я это здесь, в моей каморке, на этих двух квадратных метрах рядом с кухней берлинского дома старинной постройки; каморка предусматривалась здесь в качестве кладовки, по сути это часть туалета, с которым у неё общее окно. Дети кто в школе, кто в садике, а Свен в своей мастерской – где он тоже лишь временный