Овечки в тепле - Анке Штеллинг

в такие мысли, я могу также спросить: а зачем я сама? И без меня уже достаточно женщин, мир перенаселён и гибнет из-за этого.

– Никто не заставляет тебя писать, – сказала Фридерике. – И не делай вид, что это не твоё личное, себялюбивое решение.

Она взяла себя в руки, и ей самой не понравилось то, что она сказала. Никто не хочет быть бурчилой.

– Не делай вид, – сказал мне и Ульф, в той же пивной, где я сиживала с Ренатой, с Фридерике, с Эллен, опять с Ренатой и Ульфом; я встречалась с ними, с одним за другим, и должна была объяснять, почему я это сделала. Ульф хотел, как он сказал, быть в первую очередь парламентёром: как наименее задетый.

– Задетый чем?

– Сама прекрасно знаешь.

Я молчала.

– Представь себе, написали бы о тебе.

– Да.

– И как бы тебе это понравилось?

– А это и не обязано мне нравиться.

– Ты вторглась в интимные сферы и нарушила их!

– Я сожалею об этом.

– А мне так не кажется. Ты выглядишь так, будто в любой момент можешь снова сделать то же самое.

– Да, это верно. Потому что считаю это необходимым.

– Необходимо задевать других?

– Боюсь, что да.

– И после этого ты удивляешься, что они больше не разговаривают с тобой?

– Да. Меня удивляет: они не видят, что послужило поводом. Не понимают, что они просто пример, а речь идёт о большем.

– О тебе.

– Да, разумеется обо мне! Я страдаю от того, что приговорена к молчанию!

– Вот этого я и боялся.

– Чего?

– Что ты будешь изображать из себя жертву.

Ульф, мой старый друг. Задетый не так сильно, но всё же зашедший в тупик. Не помогла и латынь, как у нас говорят.

Кстати, о латыни.

Ульф сдал большой экзамен по латыни. Он сделал это играючи ещё в школе. Причём, кажется, класса «Б», если не «А»! Мои родители думали, что классы бывают только у «Мерседесов».

Ульф верит в добро и должен призвать меня к тому, чтобы я проявила понимание и выказала признание, иначе мир не водворится никогда.

Мир водворится, когда все сойдутся на рассказе, утвердят текст и распишут роли. Но до тех пор, пока все спорят о роли жертвы, этого не будет. Пока что я определяю, кто есть кто.

Итак, Фридерике. Бурчила. Принцесса, к настроению которой надо приспосабливаться, она не может иначе – её задача быть бурчилой, эта роль всегда требует двоих участников. Один всё отвергает, другой – всегда предлагает на замену что-то новое и усердствует. Бурчать и усердствовать – это близнецы-братья, они всегда рядом и не могут друг без друга.

И потом Ульф, мой парламентёр, с которым я училась вместе ещё в начальной школе и который позднее стал моим первым настоящим парнем. Тогда. В гимназии.

Где мы познакомились и с Фридерике, которая теперь говорит, что надо бы сперва подумать, можешь ли ты позволить себе детей.

– Известно же, – сказала она, когда я ей пожаловалась, как дорого обходятся поездки всем классом или всей группой детсада.

У Фридерике двое детей, Зилас и Зофи, от Ингмара, врача, с которым она познакомилась на свадьбе Кристиана, который тоже учился в гимназии со мной, Ульфом и Фридерике.

Вера – нет, она после четвёртого класса перешла в частную школу.

Вера ходила со мной и Ульфом в начальную школу, а потом с Фридерике и Кристианом в теннисный клуб.

У Веры с Франком тоже двое детей, Вилли и Леон.

У Ульфа детей нет, у него есть Каролина и архитектурное бюро.

У Кристиана и Эллен трое детей: Шарлотта, Матильда и Финн.

А теперь вопрос, кому какой толк от перечислений такого рода.

Я готова поспорить, что единственный человек, у кого в памяти это задержится дольше, чем на две секунды, это Фридерике, потому что её можно охарактеризовать таким красивым швабским диалектизмом и одним её излюбленным выражением. Прямо как в справочнике: «Фридерике, бурчила, Известно же».

В том ежегодном справочнике, который пришёлся на момент нашей абитуры в начале девяностых, та группа людей, которые смотрели слишком много высококлассных американских фильмов – вроде нас, Ульфа, Фридерике, Кристиана и меня, – шла под общим обозначением «И´нтели».

Мне пришлось объяснять моей матери, что это сокращённое «интеллектуалы», но при этом не обязательно означает что-то одобрительное. Но эй! – это могло быть и хуже. Был ещё подраздел «Рукодельницы» для девочек, у которых всегда при себе вязанье, или подраздел «Без понятия» для всех тех, про которых составителям ничего не пришло в голову.

«Бурчилу» можно, например, истолковать как «претенциозная»; и, разумеется, в наши девятнадцать мы были претенциозные, заносчивые интели в глазах наших неосложнённых, любящих гульнуть одноклассников, и потом мы все отправились в Берлин, куда и полагается ехать тем, кто о себе высокого мнения.

Вот оно как в общих чертах.

И это правда.

Кстати, о правде.

Это боевое понятие, Беа. С его помощью я делаю мою историю убедительной самым топорным образом; куда изящнее было бы исходить из того, что она сама по себе покажется правдоподобной. Фридерике ведь живьём у тебя перед глазами! И тебе сразу всё становится понятно насчёт задавак, которые поехали в Берлин.

По правде, это всё, разумеется, только слова. Но истинные слова, конечно, зачем же мне распространять вздор?

Одна из тех историй, которые рассказываются снова и снова, чуть ли не до тошноты («до газенвагена», как сказали бы наши антиинтеллектуальные одноклассники, не понимая, в чём там суть), состоит в том, что правда рано или поздно обязательно выйдет на свет. Её не скроешь, не вытеснишь, не заметёшь под ковёр, она отомстит за себя, вот я даже и не пытаюсь.

Поскольку я учусь на историях.

Это лучше, чем учиться на лозунгах якобы общественного согласия, которое называет себя – с топорной убедительностью – «здравомыслием».

– Эй, известно же, что со временем люди становятся чужими, особенно после сорока лет и при наличии детей.

Да, всё так. В моём случае это значит, что начиная с января мы окажемся на улице или будем платить за аренду квартиры втрое больше.

– Эй, известно же, что дети стоят денег, они растут, им требуется место; надо было заранее подумать, можешь ли ты себе это позволить.

Да, верно. Я позволила себе слишком много и теперь вижу, куда это привело.

– Уж точно не внутрь кольца Эс-бана.

Ни в каком законе не прописано право жить в центральной части города. Это сказал член берлинского сената по делам строительства, и через несколько лет,