Я с тобой! - Людмила Лаврова

побоялись сунуться, а она пошла. А потом забрала к себе вместе с матерью, чтобы в себя пришли, охолонули немного. И надо же было, чтобы через неделю муж из города вернулся! Раньше, чем обычно. Ох, и лютовал он! Я-то маленькая была еще, мне мама рассказывала. Орал, что не для того горб свой ломает, чтобы непутевая баба все по миру раздала. Любушка даже не отпиралась. Молча все снесла. А когда узнала, что он после ругани подался на конюшню, чтобы нервы полечить с конюхами, а там к племенному жеребцу в стойло полез, где и получил копытом по лбу, так без чувств свалилась и в себя пришла только через неделю. Глаза открыла, сына увидела и снова гореть. Никто и не чаял, что выживет.

– Так, а что ж такого она сделала, что сын с нею так?

– А ничего! Папа ее всю оставшуюся жизнь винил за то, что доучиться не смог, что пришлось в деревне жить. Считал, что она виновата в том, что отца не стало. Знал, что не прав, и от этого злился еще больше. Даже перед уходом не пошел попрощаться с матерью. И маму мою пускать не хотел, но в ту как вселился кто! Отходила его поленом и свекровь свою проводила честь по чести. За руку держала до самого конца. А потом пришла домой и сказала, что, если папа еще хоть раз ее или кого из нас пальцем тронет – жив не будет. А потом и вовсе выгнала его, а братья мои ее поддержали. Больше трех лет отец бобылем маялся, пока мама гнев на милость не сменила, поверив, что повернулось что-то у него в душе. До конца так и прожили вместе, но папа уж тихий был. Как церковь в соседнем поселке старую отремонтировали, все туда ходил. Каялся. У матери прощения просил, да только толку-то? Разве слышит кто за краем? Раньше думать надо было.

Катя тогда семейную историю выслушала, на косу намотала, но детям рассказывать ничего не стала. Строго следила за сыновьями, чтобы не дай Бог, где жестокости не было, а Марью с этой стороны упустила. Злости в девчонке не было, а вот жесткости да равнодушия – хватило бы на все три поселка, да еще и осталось бы.

Ладная, высокая, ростом Мария пошла в Катю. Только не было в ней ничего угловатого или грубого. Наоборот, по улице шла, словно плыла над землею. Глаза-омуты свои, такие же как у отца, опустит, ресницами махнет и все – очередной ухажер ночей не спит, ворочается, синь эту колдовскую вспоминая.

Перебирала Мария долго. Так долго, что пошли шепотки по закоулкам. Чего тянет, коли все ребята, какие есть в округе, давно покоя не знают, мечтая о ней? Но Марья молчала. А когда выбор свой сделала – ахнули все и никто ничего не понял.

Василий был из пришлых. Приехал работать в соседний поселок ветеринаром. Привез семью. Жена, двое ребятишек – все как положено. Что Марья в нем нашла? Спроси кого – плечами пожмет. Ни кожи, ни рожи. Конопатый, ноги колесом, словно с коня только слез, да так и не разогнулся. Куда ему до такой красавицы? Да еще и женатый! Что творится, люди добрые?!

Только Марья ни на кого не смотрела. Несла свою срамную голову высоко, зная, что братья, хоть и ругают ее на чем свет стоит, но в обиду не дадут.

Катя не знала, что делать. Образумить? Так и слушать ничего не желает! Его стыдить? Никакого толку! Ухмыльнулся прямо в лицо Катерине, подкову согнул перед носом и спросил:

– Еще вопросы ко мне какие будут?

Катя эту подкову обратно разогнула, в лоб ему приложила, из конюшни вышла и разревелась. Что за судьба такая у нее, непутевая?! Что теперь люди скажут? Что мать она никудышная? Что дочь не уберегла? А кто бы ее слушал?!

Марья прибежала к ней вечером, красная от досады и закричала, даже не переступив порога:

– Всю жизнь ты мне, мама, порушила! Не прощу! Знать вас всех не желаю после этого! Чтобы даже не думала ко мне подходить, поняла? Нет у меня больше родни!

В старый дедов дом, в котором давно никто не жил, Мария ушла в чем была – в летнем сарафане и старых босоножках. О том, что она на сносях, Катя узнала только несколько месяцев спустя. Старшая невестка, Галинка, пришла к ней, чтобы помочь по хозяйству, и долго молчала, не зная, как сказать то, о чем уже судачил поселок.

– Мама…

– Что, Галюня? – Катя ни с того ни с сего полоснула ножом по пальцу и сдавленно охнула, сунув палец в рот.

– Не могу я так. Ты знать должна! – Галя отобрала у свекрови нож и достала с полки йод. – Давай сюда! Вот так… Марья наша ребенка ждет. Должно, к весне разродится…

Катя, забыв про палец, опустилась на табурет и застыла. Как же так-то? Что теперь делать?

Замешательство ее продлилось, впрочем, недолго. Отобрав у Гали конец бинта, Катерина как была в тапках на босу ногу и фартуке, вышла на крыльцо, вдохнула глубоко, пытаясь прогнать темноту перед глазами, и зашагала к калитке.

Соседки, которые попадались ей навстречу на улице, молча отступали в сторону, не решаясь даже поздороваться.

Старая дверь дедова дома, рассохшаяся и давно некрашеная, поддалась словно нехотя, и Катя ухватила себя за перебинтованный палец. Вот, так-то лучше. Ее ребенку сейчас больно, вот и ей тоже.

Марья лежала на кровати, отвернувшись к стене, и даже не повернула головы, когда услышала, как мать прошагала тяжело через комнату. Постояв пару минут у кровати, Катя турнула дочь:

– Подвинься!

Легла рядом, обхватила, словно ставшую разом снова маленькой, свою девочку, уткнулась в растрепанные косы и прошептала:

– Как думаешь, кто будет?

Марья всхлипнула, обмякнув в материнских руках, и так же шепотом ответила:

– Недоразумение… Такое же, как и ее папаша…

Катя рывком развернула к себе дочь и гаркнула:

– Не смей! Не сложилось у вас, не срослось – так нечего дитя виноватить! Сама наработала, умей и ответ держать! Неволили тебя? Заставляли? Нет! Любиться небось сладко было, а теперь что?

– Мам, он меня бросил… Сказал, что у него там дети. А у меня тогда кто? – Марья уткнулась в плечо матери, пытаясь спрятаться, как когда-то в детстве.

– Туда ему и дорога, окаянному! А ты бросай страдать, слышишь? Не стоит он твоих слез! Был бы человек хороший, а то так… орясина! Тьфу! Даже думать о