Война по обе стороны экрана - Григорий Владимирович Вдовин

«Уходим!» – нас поторапливают. Я жму руку собеседнику и желаю ему удачи – вернуться домой, к родным, в другом качестве, переродиться, превратиться в героя, вышедшего из огня и переплавки, и в первую очередь в собственных глазах. Я успел между делом спросить у него про статью. Ведь это, наверное, не менее важная цель участия в СВО «специков» (спецконтингента), чем непосредственно сами боевые действия.

«До того угла перебегаем, ты первый…» – меня довольно бесцеремонно выдергивают обратно в реальность из моих мыслей.

Дружба – это не только сыр

Я, разумеется, бегу – как тут не бежать. Когда уже бегу, понимаю, насколько это открытый участок, вправо и влево – широкие и прямые полосы пустоты. В своих размышлизмах я оказался прямо посередине проспекта Дружбы – это главная улица Марьинки. Сам населенный пункт вытянут строго на запад, и вдоль него идет самая обычная улица Прокофьева. Поперек – с севера на юг – город делит проспект Дружбы, бывший проспект Ворошилова. Здесь находятся все главные здания: райисполком, милиция, суд, налоговая, ДК. Я давно смотрел и изучал довоенные фотографии Марьинки, с сонным и неровным асфальтом, уходящим к горизонту, к старому копру шахты, перед которым дорога поворачивала направо – и в течение минуты вы оказывались на конечной остановке «Трудовские», проехав мимо домика дяди Саши. Вижу тризуб незалэжности на въезде – он покорежен попаданием, но это визуальный образ, который узнаваем, и я его уже видел на мирных фото, то есть мы дошли, дошли до центра.

Представьте себе, что вы стоите посреди МКАД, или Новой Риги, или любой четырехполосной магистрали, с газоном посередине, типа М-4 «Дон». Вправо и влево она уходит так далеко, что вам некогда рассматривать точку на горизонте, так как времени у вас очень мало. Но эта огромная дорога угадывается лишь интуитивно. Визуально о ее существовании не говорит ничего. Асфальта или нет, или его не видно – полосы усыпаны битым кирпичом и прочим мусором войны, который я постоянно описываю через запятую: гильзы, осколки, неразорвавшиеся снаряды, торчащие и валяющиеся хвостовики, стекло, обрывки железа, катки от БМП и что-то неожиданное, например, кукла или детская коляска, что гарантирует эффектный кадр с глубиной перспективы, но который так и не будет сделан в результате крика в спину – «Хрен ли встал, не стоять!»

Я бегу, лавируя между воронками, в которые, если засвистит, надо прыгать. Когда бежал оператор Дима, засвистело, и он прыгнул. Это вошло в сюжет, потому что в таких местах камеру выключать, конечно, не следует. Произойти может что угодно в любой момент, и, если это не будет снято, значит, этого как бы и не произошло. Я преодолеваю в конце концов проспект, который кажется по ширине безграничным, – не зря я сравнил его с МКАД. Я вижу цель, куда бегу, ко мне тянется множество рук, помогающих преодолеть последнюю ступень. Когда я заберусь на нее, буду в безопасности, относительной, конечно, но все же. Проскакивает противная мысль: а вдруг силы меня покинут и я не смогу сделать этот последний рывок? Я очень не хочу остаться вне этого спасительного контура, откуда мне протягивают руки, и это похоже на паралич во сне – остаться на проспекте сейчас для меня настолько страшно, что я не хочу об этом думать. И через долю секунды я уже внутри. «Здорово, мужики!»

Это большой опорный пункт, я не буду писать, в каком здании он находится… Противник это знает прекрасно, потому что лупит в него все время.

А остальным, кого это не касается, это знание ровным счетом ничего не даст.

Это передовые позиции «Ахмата». Про это здание и квадраты вокруг я слышал сквозь сон во время ночного «совета в Филях», на котором присутствовал в полусознательном состоянии. Есть позиции, конечно, еще более передовые, совсем прямо «передовые-передовые», и как раз в эту минуту оттуда звучат цифровые коды позиций и координаты – просят поддержать огнем, потому что враг кроет с флангов и вообще тяжко.

«Погасите этого пулеметчика уже…» – и в рации с хрипами называют ориентир. Просьба-требование звучит громко и напряженно, я спрашиваю, где они сидят – мне показывают направление, откуда слышна сильная стрельба, там идет бой, самый настоящий бой. В отдельную рацию связываются с танкистами, которые находятся у нас в тылу. Мы их снимали много раз, как они стреляют с закрытых позиций куда-то далеко вперед, «поддержать пехотинцев в Марьинке». И вот теперь я оказался среди тех самых пехотинцев. По радиообмену я понимаю, что танковый экипаж получил координаты и сейчас приступит к выполнению просьбы «погасить этого пулеметчика». Оператор наводится на место, куда должно прилететь. Мы слышим за спиной глухой «бум» – это выход (выстрел) нашего танка. Через пару секунд над головой свистит – стреляют на максимальную дистанцию, и поэтому деривационная кривая максимально приближена к горизонту и нашим головам. В момент пролета кажется, если смотреть вверх, что снаряд видишь и, подняв руку, можно до него дотянуться. Но, конечно, это не так, и сейчас взгляд всех прикован к точке, куда снаряд должен прилететь. В полной тишине поднимается огненное облако и столб пыли – прилетело. Через секунду раздается звук взрыва. Кстати, телевизионщикам часто приходится совмещать картинку взрыва и звук. Потому что, если показывать «по-настоящему», выглядит дико неестественно, как будто это монтаж. И наоборот – если чуть подмонтировать, выглядит нормально.

«Курицы у нас тут живут…» – показывает Шустрый, один из наших вчерашних ночных попутчиков, с которым так громко спорил Киллер. Курицы ходят посреди этого полного апокалипсиса как ни в чем не бывало. Белая всегда впереди – она более наглая и требовательная, чем рыжая. Дима ловит мой взгляд и снимает их. «Не споткнитесь!» Шустрый за рукав отодвигает меня в сторону, чтобы я не задел человека, который спит у стены на какой-то тряпке, ею же он и укрывается. Автомат лежит рядом, рожок пристегнут, человек в разгрузке, полной рожков.

«После ночного спит», – поясняет Шустрый. Он чеченец, и мы пишем с ним интервью: и про куриц, и про происходящее. Рассказывает, что он воин, и воевать для него – это его долг и честь. Защищать родных и близких. «Жители Донецка для вас родные и близкие?» – «Конечно!» Он говорит с характерным кавказским акцентом, очень горячо и убедительно. Контракт заканчивается, и он намерен его продлевать. В этот момент над головой