Третий рейх. 16 историй о жизни и смерти - Артём Анатольевич Космарский

действительно больше напоминали бои без правил. О нацистских концлагерях, кстати, известно, что в большинстве из них царил такой же хаос, как и во всем рейхе (конечно, были исключения вроде прекраснодушного идеалиста и, можно сказать, гуманиста, Рудольфа Хёсса — коменданта Аушвица, который навел в деле истребления евреев просто невероятный порядок).

В книге упоминается термин «нулевой час» (как обозначение полного краха немецкого общества после поражения Германии в 1945 году), о котором в советской литературе не писали. Старшее поколение знает его только по слабенькой гэдээровской военной комедии «Мой нулевой час», но вряд ли кто-то задумывался над смыслом этого выражения. А вот для немцев «нулевой час» значит многое. Одномоментное крушение уклада жизни. Полное изменение реальности. Обнуление. Пропажа всего. Японцам, по крайней мере, оставили их императора. Немцы утром 9 мая 1945 года оказались голыми практически во всех смыслах этого слова. Автор заглядывает и в эти печальные дни, когда «черное стало белым, а белое — черным». Наиболее интересная трансформация происходила не со взрослыми, которые умели как-то приспосабливаться к меняющейся обстановке, а с представителями молодого поколения, которые родились при нацистах и другой Германии не знали. Оказывается, эту трансформацию зафиксировали в начале 1946 года, когда шок от наступивших перемен и травмы войны еще жгли сердца юношества. Результаты опросов, проведенных среди нескольких тысяч старших школьников, позволяют поставить под сомнение пользу денацификации, в те же дни осуществлявшуюся в западных зонах оккупации. Возможно, советский подход к проблеме, в рамках которого явных преступников жестоко наказали, а остальным просто сообщили, что они живут в новой стране, и не стали вырабатывать у них комплекс вины, оказался более щадящим и результативным в плане избавления восточных немцев от нацистской химеры.

Введение

Эта книга собрана из научно-популярных очерков, напечатанных в российских СМИ в 2014–2018 годах. Но почему именно о Третьем рейхе? И чем обусловлен такой выбор сюжетов? Чтобы ответить на эти вопросы, мне придется немного рассказать о собственном ремесле. Научная журналистика — весьма своеобразная профессия. Претензии к ней имеют и ученые, и журналисты, хотя задача ее полезная и почетная — доносить до широкой аудитории смысл того, что происходит в науке. Ученые пишут друг для друга, а научный журналист пишет об их изысканиях (иногда и вместе с ними) для несколько странного, неопределенного субъекта, который называется общественность или массовая аудитория.

Один из коронных жанров научной журналистики — лонгрид, большая статья. Часто (хотя и не всегда) лонгриды опираются на последние научные исследования, опубликованные в виде статей в международных рецензируемых журналах. С сюжетами по естественным наукам сложностей обычно не возникает. Существует отлаженная система трансляции открытий: от журналов (начиная с топовых Science и Nature) к пресс-релизам — и далее к средствам массовой информации (как специализированным, так и общего профиля). С социальными и гуманитарными науками все сложнее: отработанных каналов коммуникации у них немного.

Работая в российских СМИ, я стал одним из первых, кто попытался распространить жанр лонгрида на гуманитарные науки, прежде всего историю. И тут всплывает важный для научной журналистики аспект — привлекательность материала. Одних только высокостатусных журналов по истории в мире несколько сотен. Конечно, они выходят не с периодичностью Science, не раз в неделю, а раз в три-четыре месяца, но их очень много. О чем же писать? Сложность выбора темы усугубляется и тем, что в гуманитарных исследованиях бывает сравнительно немного открытий, благодаря которым логика работы СМИ (писать о новом) совпадает с логикой науки. В науках о человеке и обществе редко открывают новые законы, физические объекты, причинно-следственные связи — чаще речь идет о новой интерпретации, новом понимании материала.

Далее маяком становится логика читательского интереса. Научному журналисту приходится не только думать об оригинальности и убедительности научной статьи, степени ангажированности и спекулятивности ее аргументов; не только оценивать, пустышка ли перед ним, добротный материал среднего уровня или нечто прекрасное и «прорывное». Второй, после качества именно научной аргументации, критерий — это подача выбранного сюжета: насколько выбранный ученым сюжет хорошо рассказан. Конечно, можно сделать увлекательный текст и из сухого, техничного повествования о бусах эпохи неолита или о демографической статистике Швеции XVIII века, но… Фактически я вернулся к очень древнему восприятию истории: она хороша тем, что рассказывает интересную историю. History should tell a good story.

И, наконец, третий критерий, самый реалистически-циничный. Если научный журналист пишет не о каком-то значимом для всех открытии, которое само по себе является сенсацией, ему приходится думать о том, насколько избранная тема вообще способна заинтересовать публику. История, например, сасанидской Персии или гендерных отношений в средневековой Испании, конечно, может дать занимательные сюжеты, но, увы, они слишком далеки от жизненного мира и интересов русскоязычной аудитории. Вторая мировая война, гитлеровская Германия — эти темы, напротив, гарантируют некое безусловное внимание и даже политическую остроту, как уверяли меня редакторы. Я писал о самых разных исторических эпохах и сюжетах, но Вторая мировая и Великая Отечественная война часто были приоритетными.

И вот, ориентируясь на проблематику этих событий, прочесывая десятки номеров исторических журналов, я получил определенный опыт и стал замечать некие закономерности новейшей (2010-е годы) историографии Третьего рейха[1]. Что обращает на себя внимание прежде всего?

Во-первых, пестрота сюжетов, во многом необычная для российского читателя, привыкшего к определенной монополии большой политики, экономики и войны. Пишут не только и не столько об СС, вермахте, Гитлере, Гиммлере и других бонзах; о танках, самолетах, разведке… но и о многоликой повседневности, развлечениях, гендерных сюжетах; о тактике блицкрига на футбольном поле; о жизни испанских медиков на Восточном фронте; о романтических отношениях итальянцев с немками в 1944 году; о восприятии суда Линча нацистской пропагандой…

Во-вторых, окончательное размывание и даже разрушение теоретической модели тоталитаризма. Третий рейх все реже видится и описывается как всесильное государство, подчинившее своей власти все сферы жизни, державшее под колпаком каждого гражданина, менявшее экономику и общество в угоду собственным прихотям. Наоборот! Вырисовывается картина постоянного сопротивления этой власти, многочисленных уловок, позволявших простым людям вести свою игру на любых уровнях. Да и сами государственные структуры оказываются не столь уж одержимыми планами тотального контроля. Гестапо крайне неохотно ведет дело «лесбиянки» из Нюрнберга, в результате чего доносы соседей, раздраженных ее асоциальным образом жизни, начинают играть куда более значимую роль в трагической судьбе женщины, нежели действия тайной полиции. Сподвижники Гиммлера предпринимают робкие попытки внедрить антинаучную (зато идеологически верную) доктрину вечного льда в академический мейнстрим, но эти попытки сталкиваются с таким ожесточенным сопротивлением инженеров и техников,