От Александровского централа до исправительных учреждений. История тюремной системы России - Александр Викторович Наумов

небо и земля. Да и без всякого сравнения можно сказать: в сегодняшнем лагере можно не просто выживать, но жить полнокровной, насыщенной жизнью — такой жизнью, которой многие не видели на воле. Отсутствие самодисциплины и сдерживающих начал компенсируется в лагере системой разумного принуждения, когда человека удерживают от пьянства, наркомании, от преступления, наконец, от лени и деградации. Совсем не случаен тот факт, что в подавляющем большинстве заключенные жалуются теперь не на условия их содержания, а на необоснованность приговора».

Нельзя не коснуться и такой темы. В период перехода к рыночным отношениям появился пожизненный срок. Его стали применять ко всякого рода маньякам, которых раньше расстреливали. В прессе стали мелькать репортажи из колоний для пожизненно осужденных, интервью с ними. На вот обсуждение темы отмены смертной казни вдруг оказалась под негласным запретом. Из чего складывалось мнение, что в обществе одобряли сохранение жизни насильника, убийцам, садистам. Но ведь это было не так. С другой стороны, публично ратовать за возвращение смертных приговоров означало идти против «генеральной линии». Помню, Александр Константинович с горечью констатировал, что наступает время, когда свое мнение следует держать при себе. Да и кто готов был печатать статьи, которые могли идти вразрез с официальной политикой. В ответ я пообещал, что предоставлю журнальную площадь под любые его «крамольные» мысли, если они, конечно, будут обоснованными. Одним словом, уже в следующем номере «Вестника» появилась его статья «Смертная казнь: благо или зло?» Эта статья и сегодня является образцом гражданской позиции писателя. А наш журнал впервые за много лет и впервые в официальной прессе (тем более ведомственной) рассмотрел этот вопрос с иной точки зрения. Приведу несколько абзацев.

«Я глубоко убежден: уровень сознательности определенной части граждан Российской Федерации таков, что удержать ее от совершения какого-нибудь зверства может лишь страх смертной казни. Обычного наказания многие преступники не очень-то боятся. Да и чего бояться, если за убийство десяти и более человек по российским законам могут дать срок от 10 до 25 лет, при этом ты можешь выйти на свободу досрочно, а сама отсидка имеет все шансы превратиться в своего рода бенефис, когда тебя постоянно «греют» с воли, засматривают в рот, а сам ты что-то вроде местного божка? Разве можно закоренелого убийцу напугать подобным наказанием?

С другой стороны, не должно быть излишней жестокости. Если уж смерть — то быстрая и безболезненная. Мучение ради мучений ничем не оправдано, даже в отношении закоренелых убийц. Когда Цезаря спросили, какую смерть он находит наиболее легкой, он ответил: «Ту, которой меньше всего ждешь и которая наступает мгновенно». Монтень писал в своих «Опытах», что «…всякое дополнительное наказание сверх обыкновенной смерти даже по закону есть чистейшая жестокость». Нужно помнить и об этом!

Достоевский, которого выводили на расстрел вместе с «петрашевцами», сохранил об этом живейшие воспоминания, которые послужили ему материалом для яростного протеста против смертной казни. Но и у него мы вдруг находим потрясающие строки, смертную казнь фактически оправдывающие. Из чьих же уст они раздаются? Роковые слова произносит едва ли не самый светлый и чистый образ в творчестве великого писателя — Алеша Карамазов! На прямо поставленный вопрос своего брата Ивана: что, дескать, делать с генералом, затравившем борзыми собаками восьмилетнего мальчика на глазах его матери только за то, что он зашиб камнем ногу его собаке, он отвечает: расстрелять!

«Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какой-то улыбкой подняв взор на брата».

Я могу лишь присоединиться к этому мнению. Всех извергов, изуверов, садистов, маньяков и неисправимых убийц нужно лишать жизни, чтобы, во-первых, ликвидировать непосредственную угрозу, исходящую от них, а во-вторых, удержать от подобных преступлений других людей, могущих решить, что и им позволено глумиться, убивать и резать, только потому, что других не наказывают как должно.

Из всего сказанного следует очевидный вывод: смертная казнь должна быть сохранена, но только как исключительная мера наказания. Применяться она должна лишь к сознательным убийцам, на исправление которых нет никакой надежды. Это такие люди, как Чикатило, Кулик, тот же «битцевский маньяк» и им подобные. Среди подобных — современные российские бандиты, на совести которых десятки убитых людей и которые сегодня получают по 15–20 лет заключения и имеют все шансы снова выйти на свободу и укокошить еще столько же. Если мне возразят, что таких людей нужно приговаривать к пожизненному заключению — я не соглашусь. Пожизненного заключения многие не боятся. Ведь это все равно — жизнь. И это — надежда на перемену к лучшему когда-нибудь. Тот же Кулик, по слухам, в ожидании расстрела читал книжки по философии. Если бы его не расстреляли, он бы и теперь изучал какого-нибудь Сенеку или Конфуция. Что бы в таком случае чувствовали родители, чьих детей этот садист убил? И что чувствуют сегодняшние жертвы убийц, зная, что убийца их детей, братьев, матерей, жен — живет где-то на белом свете, питается три раза в день, ходит на прогулки, спокойно спит?»

…Что же касается инициативы Управления по конвоированию, то я воспользовался их предложением. Перед отправлением поезда начальник караула по конвоированию заключенных объявил:

— Граждане осужденные и подследственные, с нами — журналист. У кого-нибудь есть жалобы? Обращайтесь — он напишет.

Все заключенные — за решетками камер-купе тюрьмы на колесах. Сами арестованные называют такой вагон «столыпиным». В отличие от обычных купе, здесь нет окон. И двери — на тяжелых запорах.

— Значит, нет вопросов? — ставит точку под коллективным молчанием арестованных начальник караула.

Мы проходим в ту часть вагона, которую занимает караул. Здесь два отдельных купе: для личного состава и начальника караула. Еще одно купе — кухня. С одной стороны череда полок с гремящей на ходу посудой, с другой — металлическая печь. Топится углем, дровами. Повар, он же истопник, уже колдует над кастрюлями.

Поезд трогается. За окнами раздаются голоса провожающих.

— Вы не удивляйтесь, — поясняет начальник караула, — это провожают тех, кто едет в соседних вагонах.

Вагон-тюрьму прицепили к обычному гражданскому поезду. Если потребуется, спецвагон отсоединят и добавят к другому составу, и тогда «тюрьма» поедет по иному маршруту. В лабиринтах железнодорожных путей спецвагон похож на бильярдный шар, добирающийся к цели своим путем. Есть только одно правило: тюрьму на колесах нельзя прицеплять к фирменным поездам.

Условия несущих здесь службу ребят далеки от дорожной романтики. Часовые, сменяя друг друга, обязаны по несколько часов безотрывно смотреть за решетку, где сидят заключенные. В спецвагоне всего несколько окон, да и те в металлической «паутине».

Летом в таких вагонах стоит невероятная жара: если на улице под