Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Мы используем данные статистиков, с начала 1870-х гг. отправлявшихся в деревни за информацией в поисках ответов на вопросы, которые волновали их и их нанимателей в центральных и местных учреждениях, прежде всего — как могут (и могут ли вообще) крестьяне выживать и платить налоги. И вопросы, которые статистики задавали, и ответы, которые они подавали наверх, были оружием в их борьбе с теми же нанимателями[40].

Мы рассматриваем и источники, оставленные учителями и врачами, самыми крупными из групп образованного общества, находившихся в постоянном контакте с крестьянством на рубеже XIX–XX вв. Их миссия состояла в том, чтобы тем или иным способом дать крестьянам образование, но понимание этой миссии было далеким от нейтрального: предполагалось, что с крестьянской культурой что-то не так (невежество, порождающее болезни; замкнутость, увековечивающая равнодушие к прогрессу; покорность по отношению к безнравственной власти и недоверие к власти честной). Лекарством, которое эти деятели прописывали, было сближение с их собственной городской культурой (наука, рациональность, грамотность, писаное право, осознание собственного места в общей системе государственного устройства)[41].

То, что имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства исходят не от крестьян, — это не слабость или неизбежный недостаток, но соль моего исследования. В конце концов, понятие «крестьянин» подразумевает и определенные отношения с властью, и место в социуме, а не просто то или иное хозяйственное занятие или известную социологическую категорию; и наши источники создавались внутри этого контекста[42]. Вопросы, которые задавали современники, редко касались крестьян, как те понимали себя сами, но в гораздо большей степени относились к проблеме — как определить крестьян, оказать на них воздействие, получить с них причитающееся. Крестьяне отвечали на вопросы, и их слова записывались, фильтровались и отбирались другими; более того, крестьяне и говорили по-разному, в зависимости от слушателя. Именно поэтому я стремился видеть в источниках не путеводитель по «подлинному» крестьянскому мировоззрению или всеобъемлющую картину того, что значит быть крестьянином, а отклик на призыв или запрос, поступившие крестьянам от кого-то другого. Эта формулировка метода ставит перед нами извечную дилемму крестьяноведения и subaltern studies[43] — как услышать глас безмолвствующих; мы ищем ответ, стараясь услышать их голоса как отклик, являющийся звеном в сложном процессе взаимодействия. Вопрос в том, с кем и зачем они говорили. И именно об этом взаимодействии, а не о статичной реальности крестьянской жизни мы можем и должны рассказывать.

Глава I

НА ПУТИ В ОБЩЕСТВО: ЕВРОПЕЙСКИЕ МОДЕЛИ И РУССКИЕ КРЕСТЬЯНЕ.

1861-1895

Освобождение крестьян с землей сделало Россию в социальном смысле tabula rasa, на которой еще открыта возможность написать ту или другую будущность… Все сделанное теперь отзовется на всей будущей жизни России; всякий промах, всякое легкомысленное решение падет тяжелым проклятьем на теперешнее поколение». Так писал аристократ и общественный деятель А.В. Яковлев в 1872 г., то есть чуть более чем через 10 лет после освобождения крепостных в России. Это было типичное отражение того духа позитивизма, которым была пропитана эпоха Великих реформ 1860—1870-х гг.: вооружившись им, «общество» (термин, обозначающий слой населения, состоящий из людей формально образованных, как правило, благородного происхождения и общественно активных) подходило к решению важнейших проблем, выдвинутых на первый план, скомпонованных и, в сущности, порожденных самими реформами. Наиболее впечатляет у Яковлева его личная уверенность в том, что в данном направлении действительно возможно что-то сделать. Он призывал общественных деятелей сформулировать «законы» и «аксиомы» экономического и социального развития России и выдвигал свои предложения о рациональной политике в отношении процесса окультуривания примерно 50 млн. крестьян, освобожденных от различных форм крепостной зависимости и вошедших в единое крестьянское сословие[44].

Яковлев поднял один из центральных вопросов, логически вытекавших из освободительной реформы, — о месте крестьянства в социально-экономической структуре России. Данный вопрос своей сложностью пугал многих с тех самых пор, как бюрократические усилия и самодержавная воля, отменившие крепостную зависимость в 1861 г., так и не смогли подняться до ясного представления, какой порядок должен ее заменить[45]. Яковлев был удовлетворен тем, что экспроприации значительной части крестьянства (что было характерно для Европы) удалось избежать, поскольку почти все крестьянские хозяйства получили земельные наделы. «Представителям умственной жизни» оставалось учиться на «ошибках» и нововведениях Западной Европы. В частности, общественные деятели, по мысли Яковлева и его единомышленников, должны были поощрять рост кооперативов, стимулирующих самопомощь, экономическую независимость и высокую производительность крестьянского труда.

Кооперативные деятели, как и другие реформаторы, в первые десятилетия после Освобождения предполагали: крестьяне уже обладают всеми необходимыми навыками, чтобы действовать как свободные люди в обновленном обществе, а судебная реформа предоставит им нужные юридические гарантии для дальнейшего развития[46]. Яковлев даже пошел настолько далеко, что включил «народ» в число «элементов общества», указывая на новообретен-ную юридическую независимость крестьян от дворян, экономическую стабильность и новые реальные возможности, открывшиеся крестьянам для беспрепятственного развития в рамках новых экономических институтов. Для пореформенной России это не было обычным словоупотреблением: Яковлев распространял термин «общество» на все население страны, не ограничивая его лишь «культурной» элитой[47]. В начале 1890-х гг., когда первые эксперименты с кооперативами уже провалились, а позитивный характер перемен был едва различим, в тяжелый период интеллектуальной и идейной беспомощности в общерусском словаре слова «народ» и «общество» оставались двумя обособленными категориями, которые мало для кого были равнозначными.

Действительно, обособление стало центральной проблемой в возникшем именно тогда «аграрном вопросе», и это нашло свое отражение в спорах 1890-х гг. об особых юридических и структурных противоречиях, доставшихся России в наследство от эпохи Великих реформ. Наиболее существенным фактором была живучесть сословной системы, которая делила население на определенные категории с различными узаконенными привилегиями и обязанностями. С точки зрения общественных деятелей, требующих продолжения реформ, сословная система означала, что любая инициатива реформаторов будет переведена в обособленное правовое пространство и по-своему (многие настаивали, что весьма искаженно) интерпретирована крестьянством, которое издавна живет в мире совершенно других правил и обычаев. Обособленные сословия порождали обособленные управленческие учреждения, в том числе губернские и уездные земства, в которых доминировали дворяне-землевладельцы, а также столь же обособленные уникальные институты крестьянского самоуправления на волостном, общинном и сельском уровнях. У земств было явно недостаточно полномочий, чтобы выступать посредником между правительством и крестьянскими учреждениями, а нехватка подготовленного персонала сужала возможности длительных контактов между сословиями и властями различных уровней. Право собственности (которое современники расценивали как центральный параметр индивидуальной и групповой идентификации) было столь различным для представителей разных сословий, что порождало весьма многообразную социальную, экономическую и юридическую динамику развития для отдельных сословий.