Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - Олег Андершанович Лекманов

чуть ли не на каждой странице удивлялся: какая точность, как в целом все верно!»[251] Положительной была и рецензия на книгу Одоевцевой, написанная Романом Гулем и опубликованная в 98-м номере издаваемого им нью-йоркского «Нового журнала».

А вот одна из читательниц в СССР, которая познакомилась даже не с книгой Одоевцевой, а только с отрывками из нее, оценила «На берегах Невы» чрезвычайно низко, и эта уничижительная оценка решающим образом повлияла на дальнейшую репутацию книги в кругах свободомыслящей интеллигенции. Я, разумеется, имею в виду Анну Андреевну Ахматову: ей не могли прийтись по душе ни длинные монологи, которые Одоевцева вложила в уста своих персонажей, ни то обстоятельство, что в монологах Гумилева речь часто велась о ней, Ахматовой, и ее семейной жизни, ни, наконец, сам тот факт, что очередная эмигрантка, находящаяся «под защитой чуждых крыл», смеет писать о поэтах, оставшихся в Советской России и убитых, как Гумилев и Мандельштам, государством. Ахматова почти всегда говорила и писала об Одоевцевой очень резко, и многие ее близкие знакомые усвоили ту же манеру. Чтобы напомнить, сколь влиятельными бывали ахматовские мнения и оценки, приведем здесь ее реплику, зафиксированную в воспоминаниях Анатолия Наймана: «У меня есть такой прием: я кладу рядом с человеком свою мысль, но незаметно. И через некоторое время он искренне убежден, что это ему самому в голову пришло»[252].

Еще одна причина раздражения Ахматовой против младших друзей Гумилева заключалась в том, что ими, как она полагала, в свое время была предпринята попытка принизить значение ахматовской поэзии и за счет этого продвинуть в первые русские поэтессы начала 1920-х годов Одоевцеву. «Они <…> думали, что мое место пусто, и решили передать его И. Одоевцевой», – разъясняла Ахматова в записной книжке 1961 года[253]. Что касается книги «На берегах Невы», то у ее автора хватило ума, такта и вкуса открыто не сводить с Ахматовой личные счеты. Тем не менее мемуаристка всегда была рада исподволь «отметить разность» между собой и Ахматовой, начиная с портретной характеристики («горбоносый профиль»[254] vs. «коротенький нос»[255]) и завершая манерой поведения, усвоенной при общении с Гумилевым. Об Ахматовой Гумилев в мемуарах Одоевцевой говорит так: «Она была дьявольски горда…»[256]. Одоевцевой же Гумилев приказывает: «А теперь бегите за чаем!» – и за этим следует покорно-радостное: «Он прислоняется к стене и закрывает глаза, а я бегу на кухню…»[257].

В 1983 году в Париже вышла вторая книга мемуаров Одоевцевой – «На берегах Сены» – о ее жизни в эмиграции. В апреле 1987 года в возрасте девяноста двух лет Одоевцева вернулась в Советский Союз.

Здесь состоялась публикация «На берегах Невы» в журнале «Звезда» (1988. № 2–5; там же потом появились «На берегах Сены»). Затем, в этом же году – выход книги в издательстве «Художественная литература» тиражом 100 000 экземпляров и, как следствие, триумф на родине, о котором Одоевцева жадно мечтала всю свою жизнь.

Умерла Одоевцева 14 октября 1990 года и была похоронена на Волковом кладбище в Ленинграде.

2

Прежде чем коротко рассмотреть «На берегах Невы» как результат работы человеческой памяти, нужно еще раз повторить, теперь уже сделав на этом акцент: за исключением двух случаев (степень близости Гумилева и Ольги Гильдебрандт-Арбениной, а также досада Гумилева на Ахматову весной или летом 1921 года), Одоевцева, кажется, ни разу в своей книге сознательно не врет. Но она многое неосознанно перевирает.

В предисловии к «На берегах Невы» Одоевцева специально подчеркнула: «Память у меня <…> прекрасная. Я помню слово в слово то, что слышала сорок – и даже больше – лет тому назад»[258]. А в самой книге этот тезис несколько раз варьируется: «Да, я умела слушать. Не только слушать, но и переживать вместе с ним его воспоминания. И запоминать их навсегда» (фрагмент о Гумилеве)[259]; «…я “навостряю уши” – ведь слушать и запоминать слышанное одно из главных моих занятий» (фрагмент о Юрии Анненкове)[260].

Но на самом деле память Одоевцевой была далеко не столь «фантастической», как она сама расписывала в «На берегах Невы». Не имея возможности, как все мы это делаем сегодня, навести нужные справки во всезнающем интернете, Одоевцева в мемуарах путалась и в сводках петроградской погоды конца 1910-х – начала 1920-х годов (часто), и в цитатах из стихов и прозы, иногда хрестоматийных, например из блоковской «Незнакомки» (очень часто), и в том, какие числа на какие дни недели приходились в 1918–1922 годы (почти всегда). А о том, что Одоевцева не помнила монологи своих давних собеседников «слово в слово» (или считала не зазорным их редактировать), красноречиво свидетельствует хотя бы тот факт, что в книжной и газетной (журнальной) публикациях «На берегах Невы» один и тот же монолог мог быть сформулирован разными словами.

Однако назвать плохой память Одоевцевой язык тоже не поворачивается. Все-таки она восстанавливала события сорокалетней – сорокапятилетней давности и «в целом» (как осторожно и чуть иронически сформулировал Адамович) восстановила большинство из этих событий «верно». Решусь скорректировать: не более неверно, чем это делает большинство мемуаристов. Человеческое сознание устроено так, что мы уже через час или два помним произошедшее с нами со значительными лакунами. Важнейшая разница между людьми состоит в том, чем они эти лакуны заполняют. Можно сознательно замещать реальные воспоминания ложными – чаще всего такими, которые по какой-либо причине нам «выгодны». Или делать то же самое, но не отдавая себе отчета в том, что лжем (или постепенно забывая, в чем и где мы лжем). Или – вольно или невольно – опираясь на воспоминания других очевидцев событий, подменяя свои воспоминания их свидетельствами. Или же, как это делала, например, Ахматова, сознательно, усилием воли, контролировать себя и пытаться «оставлять пробелы в судьбе» не заполненными, со специальной установкой на то, что воспоминания выйдут отрывочными, клочковатыми.

Как представляется, Одоевцева и в этом отношении была антиподом Ахматовой. Сознательно она выдумывала редко (в отличие от Георгия Иванова, который признавался Владимиру Маркову в письме от 18 апреля 1956 года: «Ну и провру для красоты слога…»[261]), однако неизбежные провалы своей памяти заполняла в тексте приблизительными сведениями с легкостью необыкновенной. «Если <…> Вы вздумаете сромантизировать на наш общий с Жоржем (Ивановым. – О. Л.) счет, мы будем только польщены. Выдуманные биографии часто интереснее настоящих…» – опрометчиво (с точки зрения оценки ее собственных будущих мемуаров) наставляла Одоевцева Романа Гуля в письме от 26 сентября 1953 года[262].

«Интереснее» – ключевое слово в этом пассаже.

3

«Интереснее» для