Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - Олег Андершанович Лекманов

музыка. Что-то несли в  гробу.

Эдаким князем Андреем близ Аустерлица

Поднял я  голову в прямоугольное небо двора.

Черные птицы. Три облака. Серые лица.

Выли старухи. Кудахтала детвора.

Детство в  марте. Союз воробья и  вербы.

Бедное мужество музыки. Старческий гам.

Шапки долой. Очи долу. Лишь небо не  знает ущерба.

Старый шарманщик, насилуй осипший орган! (74)

Еще один низовой музыкальный жанр, который в стихах Гандлевского 1970—1980-х годов часто предстает вариацией «музыки синей» – это нетрезвая застольная песня:

Что-нибудь о  тюрьме и  разлуке,

Со  слезою и  пеной у  рта.

Кострома  ли, Великие Луки —

Но в  застолье в  чести Воркута.

Это песни о  том, как по  справке

Сын седым воротился домой.

Пил у  Нинки и  плакал у  Клавки —

Ах ты, господи боже ты  мой! (136)

Конечно, тут не обошлось без иронии и самоиронии, но вспомним, что одному из корифеев застольного репертуара, Сергею Есенину, Гандлевский посвятил неожиданно теплое и сочувственное эссе: «…прикончив вторую бутылку водки, купе запевало “Отговорила роща золотая…” (а проводница подпевала), и время песнопения становилось временем взаимопонимания»[157].

Но каким же образом высокое все-таки просачивалось в стихотворения поэта, сознательно и бесстрашно пустившего не только в свои сны, но и в свои стихи «вороненый зрачок конвоя» (по формуле Бродского)?[158] Как и у другого певца советской низовой жизни, Александра Галича, высокое у Гандлевского часто возникает не на уровне темы, а как раз на музыкальном, звуковом уровне. И уж конечно, важно то, что о привычном и даже надоевшем поэт умеет сказать так, что задохнешься от удивления и обрадуешься почти материальной свежести, вдруг повеявшей от строк.

Вот в предельно сниженном стихотворении «Устроиться на автобазу…» возникает изысканная аллитерация: «В рыгаловке рагу по средам» и дальше, в финале: «Махаловку в Махачкале» (133). А вот Гандлевский подбирает неожиданные и вместе с тем точные цветовые эпитеты для изображения всеми нами многократно виденных пейзажей и ландшафтов: «Вскорости янтарные квадраты / Рухнут на пятнистые снега» (о наступлении вечера и зажигающихся зимних окнах (34)). Или: «Белым-бела вельветовая пашня» (о первом снеге, покрывшем распаханное поле (75)). Или: «Ночь моя! Вишневым светом / Телефонный автомат / Озарил сирень…» (82) А вот поэт использует щегольскую, эффектную рифму:

Двустволка опереточной длины,

Часы, кровать, единственная створка

Трюмо, в  котором чуть искажены

Кровать с  шарами, ходики, двустволка (75).

Это, впрочем, из стихотворения 1978 года. «Поздний» Гандлевский тяготеет к бедным, если не сказать – к нарочито бедным рифмам:

Ну, иди себе, иди. Все плохое позади.

И  отныне, надо думать, хорошее впереди.

(Из стихотворения 1998 года «На смерть И. Б.» (165))

Постсоветское время дало Гандлевскому очень многое: от первой публикации на родине в 1987 году в журнале «Юность» до премий «Малый Букер» и «Антибукер» (в 1996 году), поездок заграницу, в том числе по приглашению самых престижных университетов мира, и национальной премии «Поэт» в 2010 году. Большой читательский успех выпал на долю его сочинений в прозе: повести «Трепанация черепа» (1995) и романа «<НРЗБ>» (2002).

И это же время почти совсем лишило стихи Гандлевского сентиментальности и праздничной, нарядной красивости. Многим благодарным читателям памятна по-настоящему, безо всяких иронических кавычек красивая метафора из его «Стансов» 1987 года:

Как две трети июня, до  двадцать второго числа,

Встав на  цыпочки, лето старательно тянется к  свету (25).

Гандлевский 1990—2010-х годов так не сказал бы – просто не стал бы говорить.

Кто захочет, может сопоставить стихотворения этого периода с некоторыми московскими стихотворениями Мандельштама 1930-х годов (вот мы и назвали имя второго наряду с Ходасевичем важнейшего для Гандлевского поэта):

По  губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет

Нищета[159].

Сам Гандлевский однажды обмолвился, что теперь пишет «слуцким слогом да частушечным стихом» (164).

Еще в стихотворении 1981 года он подытожил:

Молодость ходит со  смертью в  обнимку,

Ловит ушанкой небесную дымку,

Мышцу сердечную рвет впопыхах.

Взрослая жизнь кое-как научилась

Нервы беречь, говорить наловчилась

Прямолинейною прозой в  стихах (99).

Однако это сформулировано еще очень «поэтично», с использованием характерной для «раннего» Гандлевского метафоры, в которой низкое объединяется с высоким: «Ловит ушанкой небесную дымку». Недаром образ этой зэковской ушанки был потом использован в едва ли не самых «небесных» строках поэмы Кибирова «Сквозь прощальные слезы»:

И  иду, иду в  Россию,

оглянулся  – он  стоит.

Сквозь пространства роковые

Моцарт мне вослед глядит.

Машет, машет треуголкой,

в  золотом луче горя,

и  ему со  Вшивой Горки

помахал ушанкой я[160].

Чтобы ясно увидеть, насколько разительно поменялась поэтика Гандлевского за последние два с половиной десятилетия, приведем теперь отрывок из его стихотворения 1995 года, в котором тоже говорится о «прямолинейной прозе в стихах». Но насколько же по-другому, насколько жестче и, действительно, «прямее» говорится!

Сунь два пальца в  рот, сочинитель,

Чтоб остались только азы:

Мойдодыр, «жи-ши» через «и»,

Потому что система  – ниппель (156).

Соответственно, едва ли не центральным поэтическим высказыванием Гандлевского этого периода (периода прямых и скупых слов) о музыке стало стихотворение 2008 года о русских военных маршах с их бьющим наотмашь эффектом звукового и психического воздействия.

Моя мама умерла девятого

мая, когда всюду день-деньской

надрывают сердце «аты-баты» —

коллективный катарсис такой.

Мама, крепко спи под марши мая!

Отщепенец, маменькин сынок,

самого себя не  понимая,

мысленно берет под козырек (193).

Музыка у позднего Гандлевского часто оказывается связана с памятью об ушедших родителях:

Мама чашки убирает со  стола,

Папа слушает Бетховена с  утра… (168)

И здесь, в конце, самое время сказать несколько слов о начале. Ведь, как и для многих из нас, музыка биографически очень тесно связана для Гандлевского с вполне конкретным родом занятий в детстве. В стихах об этом сказано мельком и, скорее, ностальгически:

Вот мое детство