Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - Олег Андершанович Лекманов

в  законе!

Вот на  таком-то вот, лапушка, фоне

мы обаятельны 70  лет![136]

А в своем длинном послании «Летние размышления о судьбах изящной словесности» (1992) Кибиров издевательски намекнул на историческую нестыковку воспевания Окуджавой «комиссаров в пыльных шлемах» в одном тексте и «кавалергарда», чей «век недолог» в другой. Автор послания сконструировал название некоего исторического романа из ключевых фрагментов двух знаменитых песен Окуджавы – уже упомянутого выше «Сентиментального марша» и «Песенки о кавалергарде»:

Кавалергард на  той единственной гражданской[137].

Судя по глумливому продолжению окуджавской строки «Каждый слышит, как он дышит» в стихотворении Кибирова «Центон» (1999), его отношение к старшему поэту и после смерти Окуджавы ни на йоту не улучшилось[138].

Здесь нужно заметить, что нелюбовь к творчеству автора «Союза друзей» и «Путешествия дилетантов» Кибиров разделяет как минимум с двумя своими поэтическими товарищами.

Один из них, Сергей Гандлевский, еще в 1980 году в стихотворении «Вот наша улица, допустим…» набросал такой групповой портрет московской интеллигенции этой эпохи:

Мы  здесь росли и превратились

В  угрюмых дядь и  глупых теть.

Скучали, малость развратились —

Вот наша улица, Господь.

Здесь с окуджававской пластинкой,

Староарбатскою грустинкой

Годами прячут шиш в  карман,

Испепеляют, как древлян,

Свои дурацкие надежды.

С  детьми играют в  города —

Чита, Сучан, Караганда.

Ветшают лица и  одежды.

Бездельничают рыбаки

У  мертвой Яузы-реки[139].

Второй поэт, Михаил Кукин, в интервью Леониду Костюкову практически пересказал своими словами цитировавшийся чуть выше фрагмент кибировского послания «Художнику Семену Файбисовичу»: Окуджава, заметил он,

как говорят в народе, подкузьмил… очень многим. Потому что в чем-то отвлек, развлек, как-то смягчил, приглушил трагизм XX века. И, скажем, чтение воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, чтение стихов самого Мандельштама, особенно поздних, чтение Бродского, чтение Венечки Ерофеева – оно шло вразрез со стихами о Наталье и гусаре, который в нее влюблен. Вот для меня лично – шло вразрез. Причем не просто вразрез, «это такая эстетика, а это другая эстетика». Я все-таки могу сказать, наверное, даже жестче – я видел в этом фальшь и ложь[140].

Как видим, Гандлевский, Кибиров и Кукин сходно высказались о роли Булата Окуджавы в советской послевоенной истории и в истории самосознания советской интеллигенции 1960-х – начала 1990-х годов. Все три поэ та чрезвычайно скептически отнеслись к той миссии, которую вольно или невольно взвалил на свои плечи поздний Окуджава. В отличие от «сверхдемократических» Рождественского, Евтушенко, Высоцкого, Визбора и других шестидесятников, автор «Виноградной косточки» чем дальше, тем больше ассоциировался для многих и многих читателей и слушателей с чем-то навсегда уходящим, утонченным, благородным, дворянским – словом, с персонажами своих собственных романов и романсов…

Перечисленные мною младшие поэты в пластичности Окуджавы обидно усмотрели гибкость – и вашим и нашим («Кавалергард на той единственной гражданской»), а в прославленном окуджавском «арбатстве»-«дворянстве» – конформистскую и вместе с тем претенциозную попытку обелить эту режимную московскую улицу. Именно аристократизм арбатского разлива стал для них самой яркой отличительной приметой поэзии и прозы Окуджавы.

Ответил ли старший поэт на претензии младших? Как кажется, ответил в стихотворении «К потомкам», датированном 1995 годом и опубликованном в первом номере «Знамени» за 1997 год:

Вы размашетесь крылами  – всё как надо, что ни  взмах,

разноцветные ворота к  храмам раскрывая.

Мы  ж исчезнем так банально со  слезами на  глазах.

Будет вам над чем смеяться, недоумевая.

И  не то  чтобы случайно: мол, ошиблись в  тесноте,

а намеренно, надменно, как приговорили:

мол, не  стоит оправданий, мол, другие вы, не те…

Мы не те? Да вы-то те  ли? Те  ли? Да и  вы  ли?

А  на рубище елейном, а  на праведных шелках —

кровь и  ложь, всё наше с  вами  – то  плаха, то  пашня…

Нам  бы с  песней в  чисто поле  – да  оружие в  руках!

Нам обняться  бы навеки  – да в  обнимку страшно![141]

Это стихотворение очевидным образом, хотя и полемически, ориентировано на «Думу» Лермонтова с ее горьким финалом:

И  прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом[142].

Очень важным представляется то обстоятельство, что в двух последних строках стихотворения Окуджава ненавязчиво воспользовался тремя едва ли не важнейшими символами своей поэзии: песня, война, братские объятья.

В заключение специально оговорим, что мы отнюдь не собираемся брать на себя комическую роль нравственного арбитра в уже отошедшей в историю полемике – это не дело филолога. Свою скромную задачу автор видел лишь в том, чтобы уловить и коротко описать определенный и существенный оттенок в восприятии личности и творчества одной из ключевых фигур истории литературы советского времени.

«Дразнилка» Тимура Кибирова: материалы для комментария

Стихотворение Тимура Кибирова «Дразнилка» было впервые напечатано в первом номере журнала «Знамя» за 2009 год, а затем вошло в кибировскую книгу «Греко– и римско-кафолические песенки и потешки»:

1 Лучезарный Люцифер

2 Совершенно обнаглел!

3 Но  архангел Михаил

4 Хулиганство прекратил.

5 Вображала хвост поджала

6 К  нам на  землю убежала!

7 Из надмирных горних сфер.

8 К  нам свалился Люцифер.

9 Но и с  нами он  опять

1 °Стал в  царя горы играть!

11 Всех столкнул и  занял он

12 Самый-самый высший трон.

13 Шишел-мышел в  князи вышел!

14 «Кто меня сильней и  выше?!

15 Высоко сижу,

16 Далеко гляжу

17 Ни  единого

18 Высшего не  нахожу!»

19 Но  нашелся один

20 Человеческий Сын,

21 Он  поднялся повыше его!

22 Так высоко-высоко,

23 Так высоко,

24 Что выше и  нет ничего!

25 Он  поднялся

26 На  высоту Креста,

27 А  тебе не  прыгнуть выше хвоста,

28 Лучезарный, мятежный дух,

29 Повелитель навозных мух!