Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - Олег Андершанович Лекманов

зримо выразилась сама позднесоветская эпоха – вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом.

Начав с очень широкого охвата, составив, вслед за Высоцким, первым этапом своего творчества подлинную энциклопедию советской жизни, в 1990-е годы Кибиров остро почувствовал тягу к частному, домашнему и уютному («Да щей горшок, да сам большой»). В кибировских стихах этой поры буквально на глазах сжимается и редеет круг любовно изображаемых, по-настоящему близких людей:

Ах ты, секция литературная,

отпусти ты  меня, я  не твой!

Ах ты, аудиторья культурная,

кыш отсюда! Не  стой над душой!

(«Литературная секция»)[113]

Сначала это еще была семья плюс сравнительно многочисленная дружеская компания художников и поэтов (Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семен Файбисович, Денис Новиков…). Потом, прежде всего в «Послании Ленке», – уже только семья:

Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,

будем герани растить и  бегонию, будем котлетки

кушать, а в праздники гусика, если  ж не  станет продуктов —

хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком[114].

И наконец, в замечательных и итоговых для этого периода кибировского творчества «Двадцати сонетах к Саше Запоевой» весь смысл жизни стянулся к маленькой дочери, а все остальное оказалось в той или иной степени подвержено энтропии:

Что слава? Что восторги сладострастья?

Что счастие? Наверно, это счастье.

Ты  собрала, как линзочка, в  пучок

рассеянные в  воздухе ненастном

лучи любви, и  этот свет возжег —

да  нет, не  угль  – лампадный фитилек[115].

Дальше ехать по этому пути было, что называется, некуда. Соответственно, рубеж 1990—2000-х годов закономерно ознаменовался для нас затяжным кризисом Кибирова, счастливо или несчастливо совпавшим с нашим собственным кризисом среднего возраста, а также с кризисом прежних общественных идеалов в целом. Упоенно предаваться дружеским беседам в подобной ситуации было бы неуместно и безвкусно: форма кибировских стихов этого времени скукожилась, подобно губке, из которой отжали живительную влагу, смысл зачастую можно было свести к исполненному экзистенциального отчаяния чебутыкинскому «Тара-ра-бумбия, / Сижу на тумбе я».

В  общем, жили мы  неплохо.

Но закончилась эпоха.

Шышел-мышел, вышел вон!

Наступил иной эон.

В предвкушении конца

Ламца-дрица гоп цаца![116]

Отчетливой метой жесточайшего кризиса и отчаянной попыткой выскочить из него показалась нам маленькая книжка стихов Кибирова «Amor, exil…», вышедшая в двухтысячном году. Мечтающий о любви, усталый и седеющий герой этой книги идеально вписывался в ряд центральных персонажей, но не литературных, а великого итальянского кинематографа 1970-х годов, благо итальянские декорации в «Amor, exil…» наличествуют. При чтении перед мысленным взором встают то Марчелло Мастроянни в «Городе женщин», то Марлон Брандо в «Последнем танго в Париже», но чаще и настойчивее всего – Дирк Богард в Висконтиевой «Смерти в Венеции».

Вот, полюбуйся  – господин в  летах,

к  тому  ж в  минуты мира роковые

не за  Отчизну ощущает страх,

мусолит он  вопросы половые![117]

После «Amor, exil…» Кибиров взял пятилетнюю паузу, разбавленную выходом в свет двумя изданиями увесистого избранного. И вот, наконец, в 2006 году мы дождались появления новой книги поэта…

«Кара-барас» весьма жестко выстроен. Как и обычно, Кибиров, мыслит не столько отдельными произведениями, сколько целыми стихотворными книгами: возникает даже ощущение, что каждый текст писался на заранее предназначенное для него место. За шутливым и нежным «Посвящением» следует ряд мрачных и уже привычных для читателя Кибирова последних лет коротких текстов – ума холодных наблюдений и сердца горестных замет по поводу всего, что совершается дома. Зачастую горечь и беспощадная ирония оказываются направленными не вовне, но на самого автора. Так общий тон поэта освобождается от противной назидательности.

Два сквозных образа книги – Эрос и Танатос, то вместе, то поврозь, а то попеременно изводящие и соблазняющие лирического героя. Многие из стихотворений «Кара-бараса» остроумны; некоторые лишь на остроумии и держатся:

У  монитора

в  час полнощный

муж-юноша сидит.

В  душе тоска, в  уме сомненья,

и,  сумрачный, он вопрошает Яndex

и  другие поисковые системы:

«О,  разрешите мне загадку жизни,

Мучительно старинную загадку!»

И  Rambler отвечает,

на  все вопросы отвечает Rambler:

Проще простого

Click  – и  готово:

Вы  искали: Смысл жизни,

найдено сайтов: 111444,

документов: 2724010,

новых: 3915[118]

Разрешается все, однако, оптимистической поэмой «Кара-барас» и прекрасным просветленным «Эпилогом». Оба этих длинных текста на новом временном витке развивают заветные темы старого Кибирова, автора «Бурана» и «Двадцати сонетов к Саше Запоевой».

Поэма «Кара-барас» представляет собой озорной и обаятельный опыт эквиритмически точного переписывания «Мойдодыра» Корнея Чуковского (по контрасту, ранее в книге упоминались зловещие «добрый доктор Гильотен» и «добрый доктор Геворкян»):

Надо, надо Бога славить

По  утрам и  вечерам,

А  нечистым

Нигилистам

(вариант —

а засранцам —

вольтерьянцам) —

Стыд и  срам!

Стыд и  срам!

Да здравствует Истина чистая,

И  Красотища лучистая,

Истое наше Добро,

Вечное наше перо![119]

В основе «Эпилога» – простая и точная метафора: сладость чаемой встречи с Богом и религиозного Спасения уподобляются здесь сладости дефицитных мандаринов, которые когда-то принес изнемогающему в болезни сыну любящий отец.

Я  весь в мандаринах волшебных лежал,

вдыхал аромат их  морозный, срывал

я  с  них кожуру ледяную, глотал

их  сок невозможный, невообразимый…

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот эту прохладу

в  горячем бреду

с  тех пор я  ищу

и  никак не  найду,

вот эту надежду

на то, что Отец

(как это ни  странно)

придет наконец!

И  все, что казалось

невыносимым

для наших испуганных душ,

окажется вдруг так легко излечимым —

как свинка, ветрянка,