«Будем надеяться на всё лучшее…». Из эпистолярного наследия Д. С. Лихачева, 1938–1999 - Дмитрий Сергеевич Лихачев
«Будем надеяться на всё лучшее…». Из эпистолярного наследия Д. С. Лихачева, 1938–1999 читать книгу онлайн
Наследие Дмитрия Сергеевича Лихачева — филолога-слависта, специалиста по древнерусской литературе, одного из столпов отечественной культуры и науки XX века — включает в себя множество разных жанров от монографий и статей до эссе и воспоминаний. Однако долгое время оставалась неизученной еще одна важная часть его рукописного наследия — эпистолярная.
В этой книге публикуются письма Д. С. Лихачева и ответы его корреспондентов за период с 1938 по 1999 год. Среди адресатов — ученые, деятели культуры, друзья и издатели, государственные деятели (в том числе М. С. Горбачев и Б. Н. Ельцин). В публикуемой переписке нашли отражение важные научные дискуссии, которые велись устно и на страницах периодических изданий (о проблемах текстологии, подлинности «Слова о полку Игореве», методологии изучения русских летописей и др.), обсуждение серии «Литературные памятники», подготовка и участие в международных конференциях по гуманитарным наукам, в том числе съездах Международного комитета славистов и его Эдиционно-текстологической комиссии. Кроме того, письма дают представления о быте, интересах и образе жизни гуманитарной научной интеллигенции XX века, о дружеских связях Д. С. Лихачева и его современников.
К с. 297: «Определение места» — не следовало ли бы называть: «Локализация»?
Хороший пример варьянтологии в других искусствах (к с. 582) — вариант картины Поленова «Христос и грешница» — первоначальный, хранящийся в Поленове: художник сделал абрис, стал его растушевывать углем и, увлекшись, создал настоящий черно-белый шедевр, который ему не захотелось записывать маслом. Христос здесь изображен в шапочке, что вызвало пересуды, между прочим, и Л. Толстого. Для картины же, которую мы все знаем, куплен был новый холст.
На с. 345 упомянуты Теплов[2676] и Немировский[2677] («Книгопечатание — русское изобретение», 1950[2678]). Я знал их в те годы по институту[2679], где учился. В том же духе они много поразбойничали пером, спекулируя на идеологических перегибах того времени. Куда девался Теплов, я не знаю, а Немировский и сейчас в Москве — видный «книговед».
Я очень, очень рад Вашей книге, пропагандирую ее в своих лекциях и убежден, что отзывов будет много и все — хорошие — пусть Бердников не опасается!.. Л. И. Сазонова пишет для «Известий АН», работает увлеченно. Так что Вы — «машите руками»!
Видели Вас по телевизору в беседе со школьниками (утр[енняя] передача 5 апреля) — бесподобно! Мне особенно интересны Ваши рассказы о блокаде, п[отому] ч[то] я был совсем близко от Вас — за Новой Деревней и Серафимовским кладбищем, у Комендантского аэродрома. За водой ходили с бочкой на Невку через кладбище — по трупам (буквально).
С возрастом стало меня тянуть на старые места: сейчас, будучи в Ленинграде, побывал я у Гренадерских казарм, где был тыл нашего полка, в Измайловских «ротах», где формировался в 1943 г. наш новый полк, а столовая была в школе гвардейских прапорщиков (на Лермонтовском); тянет меня в Лисий Нос, где стояли у самого пирса под обстрелом из Петергофа; в Шлиссельбург, во многие места на Карельском перешейке, в Автово (в котором, впрочем, теперь уже ничего не узнать).
Ленинград вообще в этот приезд особенно представился мне самым дорогим местом на свете — по многим причинам: здесь жили мои деды и родители (переселились в Москву в 1915 г.). По проспектам и набережным я хожу затаив дыхание. Нравятся мне ленинградские библиотеки — «Салтыковка» и БАН. «Звук шагов в Эрмитажных залах»[2680] тоже многого стоит. И если бы П[ушкинский] Д[ом] не был бы теперь таким склочным местом, — с удовольствием переселился бы я в Ваш город.
Всего Вам доброго, дорогой Дмитрий Сергеевич. Сердечный привет уважаемой Зинаиде Александровне. Я не стремился к Вам, зная, как Вы заняты и как много людей, злоупотребляющих Вашей добротой и Вашим временем. Несколько раз был я у Рейсеров, у Т. И. Орнатской[2681]… Меня уже и то тяготит, что Вы тратите свое время на чтение этого письма…
Всего доброго!
Ваш А. Гришунин
РГАЛИ. Ф. 3288. Оп. 1. Ед. хр. 40. Л. 211–214. Машинописная копия.
133. А. Л. Гришунин — Д. С. Лихачеву 21 июля 1984 г.
21 июля 1984
Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Сергеевич,
Спасибо Вам за книгу «Литература — реальность — литература» и надпись на ней. Она исключительно богата. Предисловие — подлинный гимн конкретным исследованиям, обеспечивающим точность нашей науки, а дальнейшее — образцовая их демонстрация. Во втором разделе разработаны темы большой важности и общего значения для всей литературы и вообще — искусства: закономерности развития, теория стилей и т. п. — это еще долго предстоит нам изучать, так что книга пока остается настольной. Предсказанный Вами «кризис тем» в рутинном литературоведении (с. 244) уже наступает: наш отдел русской литературы давно уже озабочен в планировании своей деятельности не потребностями науки, а чтобы занять себя.
Мысль о том, что произведение распространяется за пределы текста (с. 4) — понятна и близка мне: литература и действительность взаимопроникают, диффузируют, и это дает возможность широких интерпретаций в духе добролюбовской «реальной критики».
Я подметил, что «В начале жизни школу помню я…»[2682] Вы относите к Лицею и Царскому Селу (с. 16), и это — правильно. Другие видят тут московский Юсупов сад, повествование от имени Данте и пр. — на том основании, что «величавая жена» не могла быть в Лицее, т. к. женского персонала в Лицее не было. У меня есть текст одной ненапечатанной работы, в которой доказывается, что Пушкин имел в виду икону «Знаменье», которая была в лицейской церкви, а сейчас — в церкви Ленинградской духовной академии (Обводный канал, 17).
Ваши соображения о варианте «рогатых баб» (с. 29) абсолютно верны. Рад, что Вы нас уточнили и тем самым подкрепили авторитетность данного списка стихотворения[2683]. Это Ваше суждение, известное еще по первому изданию книги, я использую в лекциях по текстологии — как пример локализации (определения места возникновения) редакции, списка.
____________
В архиве Н. Ф. Бельчикова я нашел стенограмму заседания Пушкинской комиссии от 21 апреля 1936 г. — с обсуждением VII (пробного) тома академического издания Пушкина. Тут много любопытных соображений по текстологии. Б. В. Томашевский говорил, что «Благой выдвигает принцип максимальной робости» — механической перепечатки документа, исправлять который можно лишь при стопроцентной уверенности в опечатке.
«Но принципиально наше издание печатает не документ, а пушкинское произведение, свидетельством о котором являются отдельные документы. Для нас все документы равноправны. Когда мы видим „адом“ или „ядом“, „мазурка“ или „музыка“, — мы не основываемся на том или ином документе, а на том чтении, которое наиболее вероятно. Если в самых скверных документах, которые мы в целом отвергаем, будут представлены доказательства чтения, которое нам кажется правильным, то мы его принимаем. […][2684] нельзя ставить вопрос так: я не могу решить, какие чтения брать, так я действую механически, механически перепечатываю 35 год. Мы так не поступали. Мы брали наиболее вероятные решения. 100 %-го решения совсем нет. […] Раз есть вопрос — иначе, значит, есть шансы за то или другое. И в выборе текста всегда есть риск, потому что 3 % в пользу отвергнутого варианта всегда останутся, и эти 3 %, оказывается, и содержат в себе истину. […] Но бывает 51 и 49. […] Отсюда следует, что в текстологии Пушкина есть спорные вопросы, т. е. нельзя сказать, что наше издание есть невариэто. Ни один редактор не
