Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Даниэль Шрайбер

буржуазность своей жизни, будто так они позабудут нанесенные им раны. У пожилых белых гeeв, которые сами придерживаются мизогинных, трансфобных и расистских взглядов, прикрываясь «ясным здравым смыслом» того социального большинства, к которому себя причисляют. У тех, кто на каждой встрече талдычит о своих постельных похождениях и не может освободиться от мира гей-сцены, порой отдающей антиутопией[103]. У геев, лесбиянок, транс-женщин и транс-мужчин, когда мы на встречах группы поддержки – ее я посещаю уже много лет – рассказываем друг другу об опыте употребления алкоголя и наркотиков, о зависимостях, которые десятки лет определяли нашу жизнь и с которыми квир-людям приходится бороться чаще других. Всякий раз, ощущая этот стыд, я пытаюсь противопоставить ему единственное отношение, способное справиться с ним: принятие и любовь. Получается не всегда.

Стыд вызревает в сокрытом. Только на Лансароте я почувствовал, что одна из проблем моего долгого пандемийного одиночества заключалась в пребывании наедине со своими внутренними разговорами, в которых я себя обвинял, обличал и стыдил, в основном сам того не осознавая. Когда проводишь дни в одиночестве, некому развеять подобные мысли.

В Фамаре я тоже вставал рано. Варил кофе, с чашкой в руке выходил с террасы на пляж. Прохладная морская вода омывала мне ноги, и я смотрел, как из-за гор поднимается солнце. Когда я возвращался в дом, Рафа и Давид обычно уже вставали, и мы вместе начинали день с завтрака. Иногда мы втроем исследовали остров, доезжали до какого-нибудь места, откуда открывался особенно красивый вид, или до ресторана, о котором читали. Иногда каждый занимался своими делами, и кульминацией дня был поход в супермаркет. После ужина мы всегда смотрели какой-нибудь фильм Педро Альмодовара. Таков был наш маленький совместный проект на отпуск. 14 фильмов за 14 дней. Я знал большинство этих фильмов, любил их, даже плохие, и почти всегда мог точно вспомнить, где посмотрел их впервые, на каком этапе жизни находился в то время и что они тогда для меня значили. Я помнил их красочность, упоение драмой, абсурдную комичность, помнил охват всего спектра человеческого бытия, торжество маргинальности, разнообразие жизненных путей, дружбу и любовь гeeв и лесбиянок, череду трансгендерных персонажей, помнил великих актрис, Кармен Мауру, Росси де Пальму, Марису Паредес и, конечно, Пенелопу Крус, героев и героинь, которые вопреки всему и без малейшего стеснения смаковали жизнь и удар за ударом пробивали себе путь к свободе, помнил беспрестанную, грандиозную эмансипацию от патриархального, нормативного хлама жизни. Мы открыли наш марафон «Разомкнутыми объятиями», где события частично происходят на Лансароте. Вдруг у нас троих перехватило дыхание. В некоторых сценах показывали Фамару. На экране мы видели наш пляж и наши горы за ним.

Неудивительно, что Мишель Фуко, гомосексуальный философ, ввел в обиход понятие «дружбы как способа жизни». Тем самым он описал такой вид дружбы среди квир-людей, который выходил за узкие рамки прежних философских представлений о дружбе гетеросексуальных белых мужчин, избежав ловушки мыслить «гомосексуальность» сугубо с точки зрения секса и сводить жизнь квир-людей к тому, с кем они спят[104]. Развил эту мысль Дидье Эрибон, которого с Фуко связывала как раз такая живая дружба вне обычных социальных и семейных институтов. Круг друзей, по объяснению Эрибона, может представлять собой «одно из центральных средоточий» для квир-людей, «основу психологической траектории, которая ведет от более или менее выраженной обособленности к более или менее интенсивной социализации». Дружба – основа для процесса «индивидуального и коллективного изобретения себя»[105]. Для квир-людей дружеские связи жизненно необходимы; только с их помощью они по-настоящему обретают идентичность.

В Фамаре у меня было чувство, что мне напомнили именно об этом: о силе дружбы, о том, какой ориентир она может дать. Те дни казались мне неописуемой роскошью, поскольку снова были наполнены разговорами – теми, что мы вели уже несколько лет. В этих разговорах Давид, Рафа и я без стеснения рассказывали о своей жизни, в них присутствовало взаимное понимание того квир-стыда, который мы то подавляли, то иногда открыто демонстрировали, – стыда, с которым каждый из нас научился жить по-своему.

После долгого одиночества было приятно поговорить о том, как я себя чувствовал, – и о самом одиночестве, о моем ощущении, что оно, вероятно, никуда не денется, о том, как оно представлялось таким же окончательным, как акедия Барта, эта «сухость сердца». Конечно, мы и прежде говорили об этом. Но здесь во мне что-то шевельнулось, немного ослабло. То, что казалось непреложной истиной в одиночестве времен пандемии, по-прежнему казалось истиной, только уже не такой непреложной.

Конечно, и здесь мне нужно было время на себя самого, чтобы упорядочить будничный хаос в голове. На противоположном конце пляжа возвышался горный массив Фамары. В первый же день отпуска, помня о впечатлениях от Люцернского озера, я решил исследовать местные пешие маршруты. На следующий день Давид и Рафа отвезли меня на другую сторону горной цепи, в Харию – удивительно зеленый, поросший пальмами городок, откуда я и начал путь. Остальные не вдохновились идеей ходить пешком и продолжили знакомство с островом на машине.

Это был на удивление красивый и сложный поход, на пределе моих физических сил и возможностей, зато с потрясающими видами на море, побережье и большую часть острова. Как только я преодолел вершину и обратный путь после первого крутого участка сделался легче, меня без конца накрывали волны эйфории и счастья. Я никогда не видел ничего подобного этому причудливо красивому, бесплодному ландшафту. Массивы разноцветных скал, многочисленные и столь разнообразные лишайники на лавовых камнях, диковинные суккуленты, кактусы и молочайные, шарообразные колючие лавнеи и напоминающие гигантские желтые одуванчики осоты, снующие туда-сюда ящерицы с забавной бирюзовой окраской шеи – в этом мире была своя особая магия. Я решил возвращаться сюда как можно чаще. Уже на следующий день я взобрался высоко на фамарскую гору. На все оставшееся у меня время на острове это стало ритуалом раннего вечера, и к закату я успевал вернуться на пляж к ужину и просмотру фильма.

Во время вечерних походов у меня в голове не переставая всплывали не только наши разговоры, но и прочитанные книги – некоторые уже из совсем давних времен. Никаких внезапных озарений меня не посещало. Но что-то побуждало примерять новые мысли и другие возможные ракурсы к одиночеству и безнадежности. Я часто возвращался к Алану Даунсу, уже упомянутому автору «Бархатной ярости». Даунс исходит из того, что жизнь квира в юности и на заре взрослой жизни строится таким образом, чтобы при любых обстоятельствах избежать чувства квир-стыда. Это неизбежно приводит к нежелательным побочным эффектам, нестабильным связям, токсичному отношению к своему телу или даже к чувству безнадежности, как у меня. Однако Даунс также полагает, что рано или поздно перестраиваешь себя. Прощаешься с этой начальной жизнью, сооруженной на стратегиях избегания чувства стыда, и выстраиваешь ее заново. Не быстро, резко и радикально, а постепенно, взвешивая доступные реальные возможности. Эта мысль нравилась мне все больше. Возможно, как раз начинался такой новый этап моей жизни. Возможно, речь никогда не шла о том, слишком ли я «дефектен», чтобы меня любили, пригоден ли я для любви и использую ли эмоциональную анорексию для защиты от близости. Возможно, я лишь перестраивал свою жизнь, что на первых порах можно делать только в одиночку, и, возможно, этот процесс длился гораздо дольше, чем я полагал. Так ли это? Действительно ли жизнь укладывается в столь аккуратные формы и следует таким стройным моделям? Не могу сказать. Но эта мысль даровала мне то, чего я уже давно не чувствовал: уверенность.

Поднимаясь ранним вечером на гору, я крайне редко встречал других людей. Но на обратном пути мне почти каждый раз попадался один и тот же путник, который, похоже, держался похожего вечернего ритуала, только отправлялся в дорогу чуть позже. Примерно моего возраста, с усами и длинными темными волосами, в которых проглядывала седина, всегда в черной походной одежде. Что-то в нем располагало к себе. Не знаю, жил ли он на острове или был приезжим, как я. Первые несколько раз, пересекаясь, мы приветствовали друг друга кивком и быстрым