Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Даниэль Шрайбер

быть, кем в принципе можно быть, – будет влиять на тебя еще долго. Много лет спустя, живя в Парк-Слоуп с партнером, отправляясь по субботам на фермерский рынок, закупаясь на неделю вперед и выбирая, в какой клуб нам пойти вечером, я действительно полагал, что прятки моей юности уже не имеют ко мне никакого отношения. Помню сеанс с Оной, психоаналитиком, к которой регулярно ходил уже полгода, поскольку, что бы ни делал, депрессия всегда настигала меня и, бывало, я переставал понимать, зачем вообще жить. Мы обсудили ряд проблем: поговорили о моем расстройстве пищевого поведения, о том, почему я так много пью, почему у меня такие сложные отношения со своим телом, как много подтверждения сексуальной привлекательности мне нужно и почему, вопреки всем намерениям перестать это делать, я продолжал изменять партнеру. Почти на каждом сеансе мы с Оной рано или поздно упирались в какую-то точку, дальше которой не могли двигаться. И тут она спросила меня, не стыжусь ли я быть гeeм. С удивившей меня самого резкостью я ответил, что нет. Я уже много лет не притворялся, открыто обходился с собственной сексуальностью и жил с мужчиной в городе, где это уже не считается чем-то диковинным. С чего мне испытывать стыд? Она ничего не сказала и только подняла брови в ответ на мою бурную реакцию.

Мне было комфортно путешествовать с Рафой и Давидом. Вот уже несколько лет, как мы то и дело ездим куда-то вместе. В Париже мы отмечали мое сорокалетие, в Венеции ходили на биеннале, по Мадриду колесили в поисках известного перуанского ресторана. За эти годы первым себе нашел партнера Рафа. Давид теперь тоже состоял в отношениях, которые казались перспективными. Мне нравились их партнеры. Несмотря на изменившиеся обстоятельства, нам по-прежнему нравилось путешествовать втроем.

Рафа на десять лет меня моложе, Давид – на пятнадцать старше. В некотором смысле мы принадлежим к трем разным поколениям гeeв. Давид – представитель поколения, в полной мере испытавшего на себе ужасы эпидемии СПИД. Я принадлежу к тому, которое выросло на фоне новостей и знаний об этих ужасах, но достигло совершеннолетия в то время, когда болезнь уже удавалось сдерживать. А Рафа – из поколения, для которого все это уже не имеет большого значения и для которого многие из ранее немыслимых прав и свобод, которыми сегодня обладают квир-люди, совершенно естественны. Каждое из наших поколений борется с различными травмами стыда. Каждое построило свою жизнь по-своему.

Стыд, особенно в жизни квир-людей, – не просто чувство. Ив Кософски Сэджвик[94] сравнивала его со свободными радикалами, способными присоединяться едва ли не ко всему и менять значение этого всего. Будь то восприятие собственного тела, поведение, чувства и аффекты: квир-стыд воздействует на все наши отношения и определяет, как мы понимаем самих себя[95].

Каких пределов достигает это влияние, исследует Алан Даунс в книге «Бархатная ярость». Даунс показывает, как в детстве и юности гомосексуалы вдруг узнают, что их желание менее «приемлемо» или «естественно», чем у гетеросексуалов. Возникающий при этом стыд он описывает как нечто, что со временем становится внутренним организующим принципом и что постоянно приходится в себе преодолевать и компенсировать. Будучи некогда просто чувством, стыд глубоко вгрызается в психику, превращаясь в искреннее, твердое убеждение: с нами что-то в корне не так, и, если мы хотим выжить, то должны постараться сделать из себя нечто, что можно полюбить[96].

Однако квир-стыд – продукт не только психологической динамики, но и социальной институционализации. Как объясняет Дидье Эрибон в «Размышлениях над вопросом о геях»[97], к этому причастны, например, многочисленные стигматизирующие оскорбления и унизительные категоризации, которым подвергаются квир-люди и которые, в определенном смысле, указывают им на их место в иерархическом, патриархальном обществе, в котором мы живем. Все мы растем, зная, какое место в иерархии занимают тот или иной пол, сексуальность и тело, и какие отношения с любимыми людьми «правильные» и «неправильные». Это знание – неизбывная часть нас самих. Большая часть общества не устает подтверждать его вновь и вновь. Даже осознанно отвергая, мы все равно повсюду носим его с собой[98].

Психологическая динамика и социальная институционализация стыда имеют долгую историю. Историю, которая в Германии очевидна, как нигде больше. Национал-социалистический режим клеймил гомосексуалов как «дегенератов» и как угрозу «мужскому характеру» «народного немецкого тела»[99]. Декларировалась цель – искоренить гомосексуализм. Даже «вожделеющего взгляда» хватало для уголовного преследования. Гeeв пытали, подвергали химической кастрации и медицинским опытам. По оценкам, в концлагеря депортировали до 15 тысяч квир-людей, где более половины было убито. Преследования не прекратились и после конца нацистской власти и Второй мировой войны. Некоторые из квир-людей, пережив концлагерь, были вновь интернированы оккупационными войсками.

Десятки лет геи, лесбиянки и трансперсоны не считались отдельной категорией жертв национал-социализма. Их права не рассматривались в рамках прав человека и не защищались Основным законом. Параграф 175, согласно которому мужской гомосексуализм был наказуемым преступлением со времени основания Германского рейха, едва не отменили в период Веймарской республики при рейхсминистре юстиции Густаве Радбрухе. В Федеративной Республике Германия этот параграф фигурировал более чем в 100 000 предварительных судебных разбирательств и более 50 000 раз приводил к осуждению гомосексуалов. С позиций сегодняшнего дня трудно по-настоящему понять жизнь тех мужчин, которых это коснулось, хотя в исторической перспективе они жили не так давно. Трудно осознать внутреннее ограничение и скрытый ужас жизни в обществе, которое отвергало, преследовало, шантажировало, заставляло подавлять естественные желания или, в лучшем случае, реализовывать их втайне. В обществе, которое обрекало гомосексуалов на отказ от полноценной жизни, на неполное проживание своей человечности.

Лишь в 1969 году была отменена уголовная ответственность за гомосексуализм среди мужчин старше 21 года, а в 1972-м – среди мужчин старше 18 лет. В ГДР это произошло еще в 1957 и 1968 годах соответственно. Однако и там лесбиянок и гeeв дискриминировали и преследовали, с ними боролись как с представителями «буржуазного» образа жизни. Лишь в 1990 году Всемирная организация здравоохранения исключила гомосексуализм из списка психических заболеваний. Лишь в 1994 году, когда мне было 16 лет, из Уголовного кодекса объединенной Германии был убран параграф 175. Лишь в 2002 году Бундестаг реабилитировал гомосексуальных жертв национал-социализма, и лишь в марте 2017-го было принято решение о реабилитации жертв уголовного преследования со стороны Федеративной Республики. Многие из тех людей к тому времени уже давно умерли. Лишь в октябре 2017 года вступил в силу закон, разрешающий геям и лесбиянкам заключать брак. Лишь с декабря 2018 года в Германии действует право на разнообразную гендерную идентичность[100].

Как известно, прошлое никогда не остается целиком в прошлом. То, что было однажды, как пишет французский социолог Пьер Бурдьё, навсегда вписано не только в историю, но и «в социальное существо, вещи, а также тела», и наша история по сей день определяет наши схемы мышления и восприятия[101]. Если общество веками обесценивало определенную группу людей как преступников и больных, то не приходится ожидать, что эта группа в итоге не впитает в себя такие атрибуции. По утверждению Роксаны Гэй, почти всегда, даже сегодня, суждения белого, патриархально выстроенного общества большинства имеют больше веса, чем то, что мы формируем о себе сами. Мы принимаем эти суждения, и они поражают нас подобно инфекции, мутируя в депрессию, зависимость или другой физический недуг, в котором проявляет себя наше Молчание[102]. Все это может ощущаться формой сексуализированного насилия, и ведь на деле это она и есть: форма сексуализированного насилия.

Сегодня я обнаруживаю квир-стыд в себе. Когда в плохие дни стараюсь не встречаться на улице взглядом с другими людьми, особенно с другими геями, и прохожу мимо, смотря под ноги. Когда держусь на расстоянии от привлекательного мужчины, боясь, что он заметит мои чувства. Когда в тяжелые периоды вновь начинаю есть все подряд. Когда морю себя голодом, изнуряю спортом, считаю калории. Когда вдруг становлюсь настолько застенчив, что перед важным разговором или выступлением сознательно ухожу в себя, прежде чем осмеливаюсь что-то сказать.

И я обнаруживаю его у других квир-людей. У гeeв, которые бросают на других гeeв неожиданно презрительный взгляд на улице. У друзей-гeeв, демонстративно выпячивающих