Александр Пушкин - Переписка 1815-1825

вот модные стихи в Кишеневе — не мои — Полторацкого — в честь будущей моей женитьбы.

50. П. А. Вяземскому. Март 1823 г. Кишинев.

Благодарю тебя за письмо, а не за стихи: мне в них не было нужды — Первый снег я читал еще в 20 году и знаю наизусть. Не написал ли ты чего [91] нового? пришли, ради бога, а то Плетнев и Рылеев отучат меня от поэзии. Сделай милость напиши мне обстоятельнее о тяжбе своей с цензурою. Это касается всей православной кучки. Твое предложение собраться нам всем и жаловаться на Бируковых может иметь худые последствия. На основании военного устава, если более двух офицеров в одно время подают рапорт, таковой поступок приемлется за бунт. Не знаю, подвержены ли писатели военному суду, но общая жалоба с нашей стороны может навлечь на нас ужасные подозрения и причинить большие беспокойства… Соединиться тайно — но явно действовать в одиночку, кажется, вернее. В таком случае должно смотреть на поэзию, с позволения сказать, как на ремесло. Руссо не впервой соврал, когда утверждает que c'est le plus vil des métiers. Pas plus vil qu'un autre[92]. Аристократические предубеждения пристали тебе, но не мне — на конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару своих сапог: продаю с барышом. Цеховой старшина находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я в накладе; иду жаловаться частному приставу; всё это в порядке вещей. Думаю скоро связаться с Бируковым и стану доезжать его в этом смысле — но за 2000[93] верст мудрено щелкать его по носу.

Я барахтаюсь в грязи молдавской, чорт знает когда выкарабкаюсь. Ты — барахтайся в грязи отечественной и думай:

Отечества и грязь сладка нам и приятна.

Св[ерчок]

Вот тебе несколько пакостей:

Христос воскрес.

Христос воскрес, моя Реввека!Сегодня следуя душойЗакону бога-человека,С тобой цалуюсь, ангел мой.А завтра к вере МоисеяЗа поцалуй я не робеяГотов, Еврейка, приступитьИ даже то тебе вручить,Чем можно верного евреяОт православных отличить.

Эпиграмма.

Клеветник без дарованья,Палок ищет он чутьемА дневного пропитаньяЕжемесячным враньем.

Лечись — иль быть тебе Панглосом,Ты, жертва вредной красотыИ то-то, братец, будешь с носом,Когда без носа будешь ты.

Иной имел мою АглаюЗа свой мундир и черный ус,Другой за деньги — понимаю,Другой за то, что был француз,Клеон — умом ее стращая,Дамис — за то, что нежно пелСкажи теперь, мой друг Аглая,За что твой муж тебя имел?

Оставя честь судьбе на произвол,--- живая жертва фурий,От малых лет любила чуждый пол.И вдруг беда! казнит ее меркурий,Раскаяться приходит ей пора,Она лежит, глаз пухнет по немногу,Вдруг лопнул он; что ж [--]? - "Слава богу!Всё к лучшему: вот новая дыра!"

Этих двух не показывай никому — ни Денису Давыдову.

51. П. А. Вяземскому. 5 апреля 1823 г. Кишинев.

Мои надежды не сбылись: мне нынешний год не льзя будет приехать ни в Москву, ни в Петербург. Если летом ты поедешь в Одессу, не завернешь ли по дороге в Кишенев? я познакомлю тебя с героями Скулян и Секу, сподвижниками Иордаки, и с гречанкою, которая цаловалась с Байроном.

Правда ли, что говорят о Катенине? мне никто ничего не пишет — Москва, Петербург и Арзамас совершенно забыли меня.

Охотников приехал? привез ли тебе письма и проччее?

Говорят, что Чедаев едет за границу — давно бы так; но мне его жаль из эгоизма — любимая моя надежда была с ним путешествовать — теперь бог знает, когда свидимся.

Важный вопрос и, сделай милость, отвечай: где Мария Ивановна Ко́рсакова, что живет или жила[94] против какого — монастыря (Страстного, что ли), жива ли она, где она; если умерла, чего боже упаси, то где ее дочери, замужем ли и за кем, девствуют ли, или вдовствуют и проч. — мне до них дела нет, но я обещался обо всем узнать подробно.

К стати не знаешь ли, минуло ли 15 лет генералу Ор[лову]? или нет еще?

5 апреля А. П.

Стихов, ради бога, стихов да свеженьких.

Адрес: Его сиятельству

князю Петру Андреевичу Вяземскому

В Москве

в Чернышевском переулке, в собств. доме.

52. H. И. Гнедичу. 13 мая 1823 г. Кишинев.

Благодарю вас, любезный и почтенный, за то, что вспомнили вы бессарабского пустынника. Он молчит, боясь надоедать тем, которых любит, но очень рад [по[говорить]] случаю поговорить с вами об чем бы то ни было.

Если можно приступить ко второму изданию Руслана и Пленника, то всего бы короче для меня положиться на вашу дружбу, опытность и попечение; но ваши предложения останавливают меня по многим причинам. 1) Уверены ли вы, что цензура, по неволе пропустившая в 1-й раз Руслана, нынче не опомнится и не заградит пути второму его пришедствию? Заменять же прежнее новым в ее угоду я не в силах и не намерен. 2) Согласен с вами, что предисловие есть пустословие довольно скучное, но мне никак не льзя согласиться на присовокупление новых бредней моих; они мною обещаны Як.[ову] Толстому и должны поступить в свет особливо. Правда есть у меня готовая поэмка, да NB цензура. Tout bien vu [95], не кончить ли дела предисловием? Дайте попробовать, авось не наскучу. Я что-то в милости у русской публики.

Je n’ai pas mérité

Ni cet excès d’honneur ni cette indignité.[96]

Как бы то ни было, воспользуюсь своим случаем, говоря ей правду неучтивую, но, быть может, полезную. Я очень знаю меру понятия, вкуса и просвещения этой публики. Есть у нас люди, которые выше ее; этих она недостойна чувствовать; другие ей по плечу; этих она любит и почитает. Помню, что Хмельницкий читал однажды мне своего Нерешительного; услыша стих "И должно честь отдать, что немцы акуратны" — я сказал ему: вспомните мое слово, при этом стихе всё захлопает и захохочет. — А что тут острого, смешного? очень желал бы знать, сбылось ли мое предсказание.

Вы, коего гений и труды слишком высоки для этой детской публики, что вы делаете, что делает Гомер? Давно не читал я ничего прекрасного. Кюхельбекер пишет мне четырестопными стихами, что он был в Германии, в Париже, на Кавказе, и что он падал с лошади. Всё это к стати о Кавк.[азском] Пленнике. От брата давно не получал известия, о Дельвиге и Баратынском также — но я люблю их и ленивых. Vale, sed delenda est censura.[97]

Пушкин.

13 мая Кишенев

Своего портрета у меня нет — да на кой чорт иметь его.

Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое воскресение выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это

В чужбине свято наблюдаю (9) Родной обычай старины: На волю птичку отпускаю На светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью: Зачем на бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Могу я волю даровать?

Напечатают ли без имени в С.[ыне] О.[течества]?

53. А. А. Бестужеву. 13 июня 1823 г. Кишинев.

Милый Бестужев,

Позволь мне первому перешагнуть через приличия и сердечно поблагодарить тебя за Пол.[ярную] Звез.[ду], за твои письма, за статью о литературе, за Ольгу и особенно за Вечер на биваке. Всё это ознаменовано твоей печатью, т. е. умом в чудесной живостью. О Взгляде можно бы нам поспорить на досуге, признаюсь, что ни с кем мне так не хочется спорить, как с тобою да с Вяземским — вы одни можете разгорячить меня. Покаместь жалуюсь тебе об одном: как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? Это умолчание не простительно ни тебе, ни Гречу — а от тебя его не ожидал. Еще слово: зачем хвалить холодного однообразного Осипова, а обижать Майкова. Елисей истинно смешон. Ничего не знаю забавнее обращения поэта к порткам:

Я мню и о тебе, исподняя одежда,Что и тебе спастись худа была надежда!

А любовница Елисея, которая сожигает его штаны в печи,

Когда для пирогов она у ней топилась;И тем подобною Дидоне учинилась.

А разговор Зевеса с Меркурием, а герой, который упал в песок

И весь седалища в нем образ напечатал.И сказывали те, что ходят в тот кабак,Что виден и поднесь в песке сей самый знак

всё это уморительно. Тебе кажется более нравится благовещение, однако ж Елисей смешнее, следств. полезнее для здоровья.

В рассуждении 1824 года, постараюсь прислать тебе своя бессарабские бредни; но не льзя ли вновь осадить цензуру и, со второго приступа, овладеть моей Анфологией? Разбойников я сжег — и по делом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского, если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог — не испугают [н]еж[н]ых [98] ушей читательниц Пол.[ярной] Зв.[езды], то напечатай его. Впрочем чего бояться читательниц? их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем.