Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Так или иначе, несомненно существует известное соотношение между изображенным и выраженным; оно составляет неоспоримое свойство прикладного искусства. Впрочем, только ли прикладного?

Ни в одном научном сообщении ничего похожего на про­тиворечивое взаимодействие изображенного и выраженного мы не встретим, точно так же как и вымысла. И только в произведении искусства, даже самом посредственном, за­урядном, оно начинает вырастать, шириться, приобретая в шедеврах невиданно многообразные очертания и размах, обеспечивающий им вечную жизнь в памяти поколений. Изображенное мало-помалу устаревает, ветшает, выветри­вается. Выраженное, напротив, открывается не сразу, а в течение долгого времени, обнаруживая в художественном наследии прошлого все новые богатства — богатства, кото­рых современники не могли видеть.

Непредубежденно, глазами неискушенного новичка пе­речитывая роман Пушкина «Евгений Онегин», мы почув­ствуем: один лирический мотив проходит через всю книгу, то исчезая, то снова появляясь на поверхности, на «фасаде» повествования — Пушкин почему-то очень любит расска­зывать про... снег.

Впервые снег мелькает в описаниях ночных развлечений героя:

Перед померкшими домами

Вдоль сонной улицы рядами

Двойные фонари карет

Веселый изливают свет

И радуги на снег наводят...

Полярная ночь над замерзшей Невой и — радуги света на снегу. И другой снег — предрассветный:

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

И, однажды мелькнув, мотив разрастается, ширится:

                              ...Веселый

Мелькает, вьется первый снег,

Звездами падая на брег.

Кругом — снег, снег. Шелестят неспокойные вихри рус­ских метелей. Но Пушкину словно мало снега, падающего, так сказать, «вьявь». Его Татьяна и во сне снег видит. Ей чудятся

               ...недвижны сосны

В своей нахмуренной красе;

Отягчены их ветви все

Клоками снега; сквозь вершины

Осин, берез и лип нагих

Сияет луч светил ночных;

Дороги нет, кусты, стремнины

Метелью все занесены.

Глубоко в снег погружены.

Татьяна в лес; медведь за нею;

Снег рыхлый по колено ей...

Упала в снег; медведь проворно

Ее хватает и несет...

Вдруг меж дерев шалаш убогий;

Кругом все глушь; отвсюду он

Пустынным снегом занесен...

И далее, далее ведет белоснежный лирический мотив. Наступает весна, гонит зиму. За летом приходит осень. И снова идет волшебница зима.

Порой природа привередничает. Монотонная гармония приедается ей, и она тщится сломать извечный ритм.

В тот год осенняя погода

Стояла долго на дворе,

Зимы ждала, ждала природа...

Но не шла зима — времена года взбунтовались. И все же неизбежное не могло не совершиться, и размашистая, торжествующая зима рассыпается над полями и перелес­ками. Теперь природа словно торопится наверстать упущенное — образумившись, она вспомнила о том, что ее яв­ления необратимы. Оттого-то и походит ее жизнь на жизнь людей, на историю.

Но пушкинский снег — не «символ», не «олицетворение» и, конечно же, не «аллегория». Есть множество явлений поэтики, которые не могут разместиться в рамках стройного перечня «тропов» и «фигур», в свое время составленного теоретиками классицизма и почти без изменений повторяю­щегося в теперешних учебниках «по литературоведению». В сущности, тропы, которые, дополняя друг друга, складываются в определенное единство,— это система простых или относительно сложных аналогий; и уже поэтика Пушкина явилась огромным шагом вперед, к совершенствованию и расширению этих аналогий, к варьированию их и к их замене более гибкими формами поэтического мышления. Снег, осыпающий героев «Евгения Онегина»,— деталь, которая составляет часть какой-то широкой ассоциации. Воспроизводя мир природы, поэт ведет нашу мысль к соотносимому с ним миру людей, их страстей, чувств, исканий, за­блуждений.

Смена времен года... Озорное крошево снега и потоки неряшливых весенних ручьев... Лето. Осень... И снова зима... И все это остается в памяти, не может не сопрягаться с раздумьями поэта о судьбах рода человеческого;

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут...

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас!

Из метели полушутливых размышлений, отрывочных характеристик, набросанных, словно наспех, портретов по­степенно вырисовывается незримая связь, возникающая в сознании поэта между природой и историей. Подобно временам года, меняются поколения, и никому не дано, остановив ход времени, обращать зиму в лето, весну в осень.

«Покорный общему закону», летит вперед мир. Его гар­мония непреложна.

И беда, когда порабощают человека случайности, и он начинает мнить себя исчерпывающе мир познавшим. Он образован — Адама Смита превзошел. И с высоты своей дальновидности он поучает влюбленную девушку-провинциалку. Но не иллюзорны ли его познания? Властен ли он над жизнью? Может ли его предусмотрительность устоять перед вихрем отовсюду подстерегающих человека случайностей?

А провинциалка Адама Смита не читала — его заменял Мартын Задека. Но знания жизни у нее больше — именно знания жизни, а не сведений о ней. И она не хочет подчи­няться произволу событий — например, на потеху свету бежать от него прочь, превратиться в невольницу, зависи­мую от страсти чьей-то, от минутных порывов. Она выбрала... смирение? Нет, свободу. Чувство независимости и потреб­ность в душевной гармонии владеют ею.

Правда, уже более ста лет Татьяна служит мишенью традиционной, хотя и редко выражаемой открыто иронии. По поводу происшедшего в романе негодовал еще великий Писарев, и сейчас нет-нет да и объявляются у него последователи. А среди части школьников почитается даже признаком хорошего тона поострить: «Любить одного, а отдаться другому? Хороша гармония!»

Но, анализируя героя художественного произведения по «чертам характера», «как живого», можно прийти и к еще более нелепым недоумениям. И что бы ни говорили великие критики и младенцы, устам которых в данном случае изменяет всегда верная им истина, а книга Пушкина, с годами совершенствуясь в сознании потомков, вырастает в обелиск или дворец, воздвигнутый во славу осуществившегося стремления человека приобщиться к гармонии мира, испить из чаши его соразмерности и сообразности.

Мир целесообразен и разумен. И, безотчетно доверяясь лучезарному жизнелюбию книги, мы порой не замечаем, что в основание сооружаемого поэтом архитектурного ансамбля слишком часто ложится один и тот же образ — образ непобедимой смерти.

Он входит в книгу с первой же строки, когда в пелене окутавшей героя дорожной пыли мелькает призрак отходящего в лучший мир провинциального дядюшки. Ослепленный блеском ложной мудрости, Онегин, кажется, не страшится и смерти. Он иронизирует, отшучивается.

Потом — рассказ о кончине Онегина старшего...

Далее снова несколько слов о пресловутом дяде и его похоронах...

Белое платье Татьяны еще только появляется где-то за одним из лесистых пригорков, а между нами и молчаливой девушкой ложится словно из-под