Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— Мало.

— На неделю хватить прокормить детей...

Она рассказывала, что лошади у них идут уже по 4 рубля. Крестьяне боятся оставлять их на зиму — "все равно издохнуть с голода" — и продают. Теплая одежда заложена за хлеб в Самаре. Земля идет нипочем. Девятнадцатидесятинный надел продают за 300—400 рублей. Это выходить меньше, чем за 20 рублей десятина.

— До голода у нас не знали о законе 9-го июня... Может быть, и знали, но жили, все-таки миром. А теперь мужикам сказали в волости, что они могут продать наделы. Они плачут и продают. Что идет у нас сейчас в селах, — страсть! Укрепляют за собой надел и спускают за бесценок. Навек нищими остаются... Приехал к нам хохол из Екатеринославской губернии, созвал народ на сборню и говорит:

— Кто желает продать души? Покупаю.

Сразу записалось 132 человека. Криком-кричат, а продают.

Гусей, уток, кур обозами отправляли в город, брали за них, что дадут. Корова, стоящая 60 рублей, продавалась за 12, да и эту цену напросишься, — никому не нужны тощие коровы. Но теперь многим уже и продавать нечего. Бабы воют... Детишки, — знамо, маленькие, глупые — хлеба просят, а где взять? Была свинья у моей соседки, хотела продать — никто не берет. Зарезали да без хлеба и съели. А мужик, муж ее, "с испугу" залез на печку да и лежал дня два вниз лицом, молча, как немой... 80-летний старик намедни пришел, упал на колени и просит: "Дай, Христа ради, кусок хлеба!"

Вечером теперь темно в деревнях, — не зажигают ламп, не на что керосина купить. Захожу я как-то к соседу, спрашиваю: "Где жена?" — "Ушла, — говорит, — Христа ради просить, вечером-то не так стыдно"... А мужик, между тем, трезвый, работящий. Говорит, а у самого слезы на глазах... Живет от нас неподалеку переселенец-хохол. У него девятеро детей. Хлеба у него "нема". "Что будешь делать?" — спрашиваю. А он, наивный, говорит: "Двух девок в Самару отвезу, может, кто возьмет!" А жена говорит: "Пробовала я не есть подолгу, — нет, хочется"... Бог ее знает, шутит ли, или от страха... Страх великий обуял деревню... Людей не узнаешь. Ходят, как тени... Что у них на уме, — не знаешь... Вспомнила еще один случай. У одного крестьянина 14 человек семьи. Есть им нечего: с семи десятин запашки получил пять пудов тощего зерна. "Лишний" скот продал. Остались две лошади, продавать их жалко. Ему давали 9 рублей за пару, а у него 4 сына работника. "Какой же я хозяин буду без лошадей", — говорил он. Решил продать половину земельного надела, приходить к богачу и Христом-Богом молит купить: "Сделай божескую милость!" Три дня умолял. Наконец, тот "смилостивился". — "Ну, так и быть, — выручу". И купил у него 9,5 десятин за 150 рублей.

— Неужели никакой помощи? — спрашиваю я. — А общественный работы?

— Эти работы — одно горе. Прежде всего, далеко не все голодающие ими заняты. Потом на работы предпочитают брать с лошадью, а безлошадным отказывают. Обстановка работы ужасная: где-нибудь среди степи, за 8—10 верст от жилья, в грязи, в стуже... У мужиков теплой одежды нет, а приходится жить и работать в холоде. Несчастные тощие клячонки их еле тащут тачку с землей. Часто на дорогах валятся и издыхают. Обезумевший от горя и страха мужик возвращается домой без лошади... Плата маленькая. Рыли у нас землю в одном месте, плотину строили, так с кубика давали 2 рубля 25 копеек, а работали этот кубик 6—8 человек с 2-мя лошадьми и на работу употребляли два дня...

Оказывается, уже и "голодные" болезни появились. Сейчас осень, что же будет зимой и весной?

— Цинга у нас и тиф... В городе об этом не знают...

— Не доносят. Шуму боятся...

Н. Г. Гаева была в Самаре. Зашла в губернское земство. Ее радушно там встретили. Она спросила:

— Будет какая-нибудь помощь от земства?

— Самостоятельно выступать губернатор запретил, — ответили ей. — "Сам справлюсь", — сказал он.

Господи, какая это старая, "средневековая" история! Хоть бы придумали для разнообразия новую вариацию!..

В то время уже было известно, что пироговскому обществу запретили непосредственную помощь. О частных организациях, какие были в голодные 1897— 1898 гг., нельзя было и заикаться.

Время суровое.

Сам собой напрашивается вопрос: вперед мы идем или назад?

В самом деле, в 1898 году самарский частный кружок спас тысячи людей от голодной смерти. Прошло 13 лет; в Таврическом дворце у нас "слава Богу, конституция""... Но частную непосредственную помощь не допускают. "Сами справимся", — говорят.

Я получил тогда же несколько писем. "Умоляют" ответить:

— Куда и к кому обратиться, чтобы командировали на голод?

Видно было горячее желание общества "спуститься" к несчастному народу и чем-нибудь помочь.

— Скажу вам откровенно, — сообщала одна сестра милосердия, — мое единственное, годами выношенное желание, — "сгореть на работе", раствориться в ней. Не думайте, что становлюсь на ходули, не обидьте меня недоверием...

А один юноша писал:

"Мне бы хотелось помочь, но чем? Денег у меня нет. Я и решил поехать в голодающие губернии и делать для мужиков все, что в силах, что дадут делать..."

Одна только что кончившая гимназию девушка сообщала, что "она обращалась с заявлением в несколько земств голодающих губерний, но не получила ответа".

"У меня нет ничего, — писала она, — кроме моей молодости и силы, которые оказываются ненужными рядом с таким горем... Мучительно жить, сложа руки, и видеть, как отовсюду на тебя смотрят темные впадины немого отчаяния. Больно жить, стыдно жить"...

В ответ на "мольбы" приходилось указывать только на организации священников Кедрова и Цветкова. Но эти организации были малочисленны и, конечно, всех желающих "поработать на ниве" вместить не могли.

Суровая действительность с мефистофельскими смехом отвечала:

— Не надо вашей помощи.

В середине октября, когда газеты были переполнены печальными сообщениями с мест, я был послан московской газетой "Русское Слово" в качестве специального корреспондента в голодающий район. Было интересно посмотреть, как "справляются"... Два с половиной месяца (с 15 октября по 1 января 1912 г.) я пробыл в неурожайных губерниях.

2.

Казань — Печальный пережиток.

Казань грязна, сера и уныла.

Я совсем забыл, что это ее обычный вид. И думал:

— Уж не голод ли наложил свой мертвящий отпечаток?

Люди, как мухи в сентябре. Ни