Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

И встреча преступника и жертвы, разумеется, состоялась, буквально через несколько минут — на пересечении улиц Свердлова и Ирининой. Муханкин «беспричинно» (если, конечно, не принимать во внимание скрытые причины психологического свойства) напал на Р.С. и нанес ей удар заточенным концом штыка в грудь.

Известно, впрочем, что растерянность и суетливость редко приводят к успехам. Рана не была смертельной, женщина оборонялась, кричала, звала на помощь, и помощь-таки прибыла, так что на этот раз Муханкин удрал даже без традиционной сумочки.

Можно представить себе, до какой степени перевозбуждения дошёл незадачливый маньяк после целого ряда нерезультативных нападений. Начиная с попытки изнасилования В.К. он, по крайней мере, 11 раз выбирал себе жертву, но какие-то привходящие обстоятельства неизменно мешали исполнению его замысла. После очередного неудачного рейда он, по-видимому, предавался фантазиям о том, как в следующий раз недрогнувшей рукой нанесет точный, выверенный удар, как обессилевшее тело окажется в его полной власти и как он начнет реализовывать потаенные, смутные пока желания.

Какие именно, Муханкин вряд ли четко понимал, потому что, как мы могли проследить, период его созревания затянулся и ему недоставало реального опыта. Да, он еще в 1979 году переступил черту, вонзив отвертку, прообраз нынешнего штыка, в тело подвернувшегося под руку пьяницы П. и, наверное, почувствовал сладостную дрожь оттого, что от него зависит, жить или не жить другому человеку. А может, сладострастное переживание пришло позже и было осмыслено как бы задним числом. Ведь тогда все произошло слишком быстро, случайно, и вожделение должно было в значительной степени тормозиться нахлынувшим испугом. Тем более, что через считанные дни дружки Муханкина попались и самого его тоже взяли, поэтому дальнейшее фантазирование происходило в далеко не идеальных условиях исправительно-трудовой колонии.

Трудно, конечно, однозначно определить, что он мог чувствовать, о чем мечтал, какие фантастические картины вставали перед его внутренним взором, когда он представлял, как, выйдя на свободу, попытается когда-нибудь воскресить то давнишнее чувство неожиданно обретенной разрядки, которое, наверное, испытал в миг, когда отвертка с чавкающим звуком вонзилась во вставшее на пути тело. Да, именно этого ему не хватало. И как удивительно легко оказалось снизить, почти полностью устранить, снять (пусть только на время) напряжение, которое накапливалось годами. Десятки, а то и сотни раз он переживал этот момент: он, маленький, слабый, жалкий, ничтожный человечек, которого презирала и ни во что не ставила родная мать, которого любой сопляк из числа самой мелкотравчатой волгодонской шпаны без проблем одним ударом кулака уложил бы на месте, мог, как сам Господь Бог, определять, кому жить, а кому уже подошёл срок прощаться с нашим грешным миром. И агрессивность временно отступала, давая место чувству пусть специфичной, но все же ощутимой удовлетворенности, расслабленности. Это чувство казалось несопоставимо более приятным и сильным, чем то, что наступает вслед за поспешным и маловыразительным половым актом с какой-нибудь грязноватой, неумытой, всегда готовой дать девчонкой, которую на следующий день после попойки он часто с брезгливостью и отвращением отталкивал от себя, как будто прикоснулся к падали, мертвечине. Впрочем, нет — ощущения от прикосновения к падали были куда сложнее, вонь, от неё исходящая, вызывала не только дрожь омерзения, но и притягивала, манила. Женское же тело воспринималось как нечто невыразимо гнусное и отвратительное. Как только он не называл женщин… Вспомним: мерзкие животные, шакалки, твари, крысы позорные…

Возможно, зажмурив глаза, он смаковал чувство остановившегося мгновения. То чувство, воспроизвести которое стремились самые изощренные прозаики XX века, оказался способен генерировать в себе этот тщедушный, никем не принимаемый всерьез человечек с изломанной психикой. Мы, читавшие и анализировавшие фрагменты его необычайных и порой исключительно выразительных текстов, знаем: да, он способен к насыщенным, художественно окрашенным переживаниям. Мы представляем себе, как волевым усилием он приостанавливает калейдоскопическое мелькание видений и как перед его глазами встает кадр с вонзающейся отверткой и вдруг останавливается, и он ощущает себя художником-творцом, мысленно вытягивая остро заточенный инструмент из плотно облегающей его раны и, сладострастно подергиваясь и вновь вводя его в это рукотворное отверстие, но уже под чуточку другим углом («не забыть сделать так в другой раз»), слыша хруст рвущихся мышц и преодолевая возрастающее сопротивление чужой плоти. И при этом пальцы инстинктивно тянулись к члену, и каждому очередному выпаду одного инструмента соответствовало ритмичное движение пальцев вдоль другого. Но не успевал наступить вожделенный оргазм, как хотелось вновь и вновь вернуться вспять и повторить то же самое, но лучше, лучше, лучше…

Из этой ситуации Муханкин выжал, наверное, все, что мог, но чем-то она на бессознательном уровне его не устраивала. Прежде всего душа не лежала к пьянице П. Конечно, и на мужике можно разрядиться, но П. никак не становился идеальным персонажем его эротических фантазий. К мужчинам Муханкина вообще никогда не тянуло, а то, что его самого «опетушили», что десятки (если не сотни) раз он сам становился объектом утоления чьей-то похоти и чьих-то садистских пристрастий в зоне, не способствовало длительной эротической фиксации на П. К тому же алкаш П. (думал, возможно, он, если его потаенные импульсы и устремления облекались в слова и принимали форму законченного и оформленного высказывания) — это слизняк, мерзкий урод, не представляющий не только эротического, но и вообще сколько-нибудь значительного практического интереса. Ну его на фиг. Насколько приятнее силой воображения превратить себя в крутого, мощного мужика и заставить всех этих грязных, вонючих «телок» плясать под свою дудку: обрести власть над их (нет, не душами, у этих мерзких шакалок нет и не может быть никаких душ) телами. Вот тогда они попляшут…

Женщин Муханкин, разумеется, презирал и ненавидел. Мы уже показали, обратившись к его раннему детству, что издевательства со стороны издерганной, неврастеничной, жестокой, скорой на расправу и, вероятно, физически неудовлетворенной матери не прошли даром, вызвав стойкое отвращение (пусть и не признаваемое на рациональном уровне) к ней и — по аналогии — ко всем прочим особям женского пола. Вряд ли, конечно, в момент нападения на П. Муханкин думал о матери, но трудно удержаться от искушения предположить, что, фантазируя в заключении на эту тему, он нет-нет, да не подставлял мысленно мать на место предполагаемой жертвы, и ему не хотелось рвать её на части, кромсать, истязать, наблюдая со стороны, как она корчится, извивается в муках, как страдает, истошно кричит, а он хладнокровно продолжает свои действия, с олимпийским спокойствием следит за её мучениями, по ходу дела корректируя отдельные процедурные детали.

О да, он никогда не скажет вслух об этом, не признает существование этих тайных дум, потому