Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович

Что касается «мурчащего» чудовища, которое заглатывало его член «по самые яйца», то не исключено, что это элемент очень давней фантазии рассказчика на тему опасности, исходящей от женщины (матери), который может быть соотнесен с тем, уже фигурировавшим в главе 7 видением, в котором Таня, как кажется нашему «мемуаристу», готова затоптать его своими слоновьими ногами. Только в данном случае любой психоаналитик увидел бы отражение «комплекса кастрации».

В изображении жизни дна Муханкин концентрируется преимущественно на двух темах: пьяных дебошах и воровстве. В нескольких эпизодах первая из них раскрывается достаточно зримо. Например:

Загулял на Красина в ночном баре. Подвыпил нормально, потащило меня на танцульки. Пригласил даму потанцевать, предложили мне выйти поговорить. За магазином мне дали п…, забрали деньги. Как снег на голову, ничего не понял — кто, что, за что? В общем, отлеживаюсь, не показываю вида, что все болит, этим б…. Пожрать в доме нет. Какой-то суп без хлеба ели.

(Из «Дневника»)

Или:

Попал в какую-то бичевскую компанию. Допился до того, что проснулся в чьих-то грязных шмотках и неизвестно, с кем и где. Какая-то шлюха с гнилыми зубами рядом лежала, вонючая и грязная. Выскочил из этой хаты как угорелый, не зная, где я, и только очухался в Соцгородке. Хорошо, что не было с собой документов, а то ушли бы тоже вместе со шмотиной. Ну, хрен с ними, я свои вещи узнаю, если на ком увижу. Хорошо, хоть есть во что переодеться, а то ходил бы в тех вшивниках. Кидает меня из одного дерьма в другое. В голове аж сверлит невыносимо. Совсем больной.

(Из «Дневника»)

Человек «дна», Муханкин постоянно скитается. Хотя он называет порой какое-то место жительства, но это не следует понимать буквально. Так, он вроде бы съезжает от Ольги М. и Марины к тете Шуре, но, по-видимому, бывает и тут, и там, и в Волгодонске — у матери и тех относительно немногих реально существовавших непутевых женщин, с которыми сталкивала его судьба. Такой «дрейфующий» образ жизни явно отражает нестабильность его внутреннего мира, влияние подспудных страстей, мешающих ему обосноваться на одном месте, и становится внешним индикатором напряженного психологического конфликта.

К тому же эти метания и полезны для него как вора, постоянно ищущего, чтобы еще прихватить из того, что, как говорится, плохо лежит:

И начались моё бродяжничество и скитания из хаты на хату. Стал чаще упиваться спиртным, а вместе с этим, чем больше нервничал, тем чаще употреблял свое приобретенное некогда дурнолептическое лекарство, отчего происходили со мной разные аномальные явления в моей бродяжной и никчемной жизни, бытии. Вот она, моя судьба, с характерным лицом трудной и уже не однажды ломанной жизни! А главное, — это психика, которая и без того была подорвана. Пропало всякое желание перед кем-то стоять и унижаться, просить работы, зная, что откажут. Внутренний голос все чаще стал повторять: чем просить и унижаться, лучше «свистнуть» и молчать. Другой же голос противоречил и говорил, что не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз. Воровать — значит опять тюрьма. Первый голос, перебивая второй, говорил и ядовито шипел: «Что, тюрьмы испугался? Половину жизни в ней отсидел, и она для тебя дом родной. Один раз живем, вино, водку пьем. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Действуй, босота, ты не мужик, а ворюга-профессионал, на воровстве тебя не загребут. Это и есть твоя работа, а ты не хочешь ишачить на дядю за гроши. Ты что, не видишь, что тебя отвергают везде и презирают? Для них ты отброс и никто. Так смотри вокруг себя на эти холеные лица: они сыты, одеты, обуты по последнему крику моды, холодильники их забиты жратвой и кошельки трещат от валюты, и ездят они в иномарках. Чем ты хуже их? Иди, и воруй, и трать эти бумажки! Ты тоже один раз живешь, погуляй, сколько сможешь. Иди в свою малину, там тебя примут. А то корчишь из себя порядочного, честного, хорошего. Ты им никогда не был. Жизнь коротка, и надо успеть пожить. Хороших в хороших гробах похоронят, а тебе какая разница, в каком бушлате тебя в землю закатают? Иди и бери от жизни, что она тебе дает сегодня, а завтра будет завтра».

Воровство, как мы видим, герой нашего повествования теоретически обосновывает и полностью оправдывает. Это его «работа», которую он выполняет умело и профессионально. В конце концов, такое уж у него призвание! А к тому же это и способ выразить свой протест против социальной несправедливости. «Экспроприация экспроприаторов», так сказать.

О воровстве Муханкин повествует не только со знанием дела, но и с некоторым вдохновением. Убедительно и подробно он описывает технологию краж.

Вот и рынок. Как всегда, толпы людей, очередь. Кто-то что-то продает, другие покупают. Захожу в толпу: один, другой, третий карман. Лезу пальцами, плечом кого-то толкаю, вроде бы поймал бумажки между пальцами, сжимаю их в кулаке. Выхожу из толпы, смотрю на купюры, расправляю их и кладу в передний карман. Другая толпа. Лезу в сумку. Ага! Лопатник [бумажник], кажется, полный, сунул его за пояс и выхожу. Иду на другой конец базара. Становлюсь в хаотичную очередь, делаю вид, что тоже хочу купить то, что там продают. На другой стороне шум, крик, кто-то подходит, возмущенно говорит вопрошающим, что у кого-то из сумки кошелек вытащили, а там вся зарплата. Кто-то возмущенно говорит: «Не будут раззяву ловить, знают, куда идут. Кто ж кошелек сверху кладет? В следующий раз ученые будут». Другой голос возмущается: «А куда класть? За пазуху, что ли? Поймать бы того гада и руки принародно отрубить, чтоб другие боялись!» Все жмут к груди, в карманах, просто в руках свои кошельки, и каждый что-то пытается сказать по поводу кражи.

А вот и она, говорливая, с сумками, делает покупки. Красивый у неё лопатник! Она! Деньги у неё есть. Протиснулся я вплотную к ней. Сбоку, сзади давят, лезут к прилавку люди. «Давайте помогу». Не жду ответа, правой рукой беру одну ручку сумки, другую держит она, положив кошелек в карман пальто, укладывает товар в сумку. «Спасибо, ой, как напирают, прямо не успеют! Как звери люди стали.» «Да, да», — подтверждаю я и левой рукой касаюсь её ниже талии, грудью тычусь в её плечо, и в этот момент пальцы мои уже в её кармане и тащат кошелек. Карман небольшой: потянуть сразу — почувствует и заорет. Толкаю грудью еще раз сильнее её плечо, и все — кошелек в руке.

«Да что ж так напирают! Не успеют, что ли?» — возмущенно восклицает она и пытается застегнуть сумку. Я делаю вид, что мне тоже тесно от напора очереди, поворачиваюсь и вытискиваюсь из толпы, иду между рядами с другой стороны к выходу. Очередь. Кто-то поставил на землю пакет, полный апельсинов, лимонов. Подхожу и останавливаюсь рядом. Вижу: идёт расчет. Ловлю ручки пакета и отхожу от очереди. Люди подходят, проходят, снуют, толкаются. Я иду спокойно и лавирую между ними, и вот он, выход. Останавливаюсь, ставлю пакет у стола, где бабка продает семечки, поворачиваю в ту сторону голову и наблюдаю шум и движение в том месте, где я увёл пакет.

— Семечки не пережаренные, бабуся? — спокойно спрашиваю я.

— Попробуй, внучок, все берут и не жалуются.

— Тогда большой стаканчик.

— В карман или в кулек? — спрашивает бабуля.

— В карман, — и я подставляю правый карман куртки. Бабка сыпет семечки из стакана в карман.

— Сколько с меня?

Достаю из нагрудного кармана несколько купюр. Бабка видит их достоинство и говорит, что у неё сдачи с таких денег не будет. Я покупаю мороженое и меняю на мелкие купюры. Рассчитываюсь с бабкой и тут же покупаю большой целлофановый пакет, ставлю в него тот, что стоял у стола, — с мандаринами, апельсинами, лимонами и, ниже, еще с чем-то; потом, думаю, гляну, что там, а сейчас нужно взять еще картошки, капусты, мясо, лук, хлеб и что под руку попадется.

Вышел я с базара, держа в руках пакет, полный и тяжелый, и болоньевую вместительную сумку. Захожу за угол столовой и останавливаюсь. Достаю из кармана один и другой кошельки, открываю, вижу веера денег и мелочи, быстро извлекаю их из кошельков и сую небрежно в нагрудный карман. Выбросив пустые кошельки в кусты, иду дальше по улице. «Интересно, что там под цитрусовыми?», — думаю я, останавливаюсь и пересыпаю содержимое из пакета в пакет. Коробка конфет, косметичка, в бумагу что-то завернутое, разрываю: несколько пачек сотен, пятисоток, тысячных. Ни хрена себе улов! Живу! Теперь это дело не грех и отметить. Эх, работа моя! Рисковая, блин, аж спина вся мокрая, и под мышками тоже, но зато чувствую оттопыренный карман с деньгами, и тяжела ноша в руках, хотя теперь моя. Моя! Своя ноша не тяжела. Сюда на базар в следующий раз не сунусь, поеду на Нежданную, потом на Артем и еще куда-нибудь. Ищите меня, свищите меня!