Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович

Несмотря на весь натурализм, с которым Муханкин описывает свое пребывание в доме тети Шуры, чувствуется, что «жильца» и хозяйку связывают вполне неформальные взаимоотношения.

Ночью у тети Шуры. Поставил выпить на стол и стал самым дорогим и родным. Во как выпивка роднит! Пить много не стал, тошнит. Пойду желудок промою — и спать, а то уже ноги не держат.

(Из «Дневника»)

Впрочем, интонация раздражения постепенно усиливается.

Алкаши эти меня заколебали своей простотой. Я себя не узнаю, уже день с ночью путаю. Но еще держусь на плаву. Неизвестно, что со мной происходит, одни дебри. Может, уже дураком становлюсь? Одни кошмары, уже забыл, когда спал, не могу уснуть, а хочу, как чумной.

(Из «Дневника»)

Отметим, что алкоголик дядя Саша обрисован Муханкиным с большей симпатией, чем владелица загаженного домика.

Чтобы опохмелиться, нужны были деньги, а их ни у кого не было, а еды тем более. Чумной и с больной головой, сидел я на кровати, кутаясь в одеяло, трясся, как лихорадочный. Тетя Шура, вспомнив, что у неё есть знакомый Юра — мент, алкаш, пенсионер, у которого можно погреться, помяться, опохмелиться, — убежала с утра к нему. «Это надолго, — не вставая прохрипел из другой комнаты дядя Саша. — Эта сучка все твои харчи к менту перетянула и по карманам у тебя шарила, когда ты спал. Деньги, кажется, тварь, вертанула. Оставались они у тебя или нет?» — «А когда она лазила?» — через силу выдавил я из себя. — «А чёрт его знает, может, вчера или позавчера. Начка знаешь, где у неё? В шмоньке. Прикинь, тварь какая, в целлофан трубкой бабки закрутит и в лохань к себе сует, на торпеду. Прикинь? Вовка, ты глянь в карманы, проверь, документы на месте? А то эта шакалка и их могла утащить».

Я встаю, в голове круги, постоял, пока прошли, проверил карманы.

— Документы, — говорю, — на месте, а денег, наверное, с позавчерашнего дня нет. Слышь, дядя Саша?

— Я же тебе и говорю, что эта крыса их вертанула. Я видел, у тебя много денег было, а эта тварь как увидела, так и закрутилась вокруг тебя. Тебе не надо было светить их перед этой стервой, ты ж её не знаешь. Ты опасайся её, она на все способна. Меня топором чуть не зарубила, с ножом кидалась, резала. Зря ты сюда жить пришёл, но я тебя понимаю: тебе тоже в этой жизни нелегко: ни дома там, у родителей, ни здесь никому не нужен… Но я старый уже и тоже много отсидел, и меня отвергли люди, общество, ни жилья, ничего другого у меня нет.

Вот приблудился к Шурке и сдохну, наверное, скоро. А если доживу до весны, то уйду от неё. Она меня и держит при себе потому, что я пенсии немного получаю. Она у меня пенсию забирает, сука, а я не справлюсь с ней, сил у меня нет. Мне уже 70 лет, и на старости лишился всего. Семья у меня была, и жил, как все, и мать крепкая женщина была, долго б прожила, но беда одна не приходит… Сгорела она вместе с домом. Жена умерла, а дети выжили меня. Сходился я с одной бабушкой — и она умерла. А кто я там был в её квартире? Да никто! Вселились её сын с женой сразу в квартиру, замок врезали другой, а потом выгнали на улицу. Причину нашли, гады, а я тем более не прописан там. И вот я теперь здесь. Даже вещей нет, все Шурка пропила. Слушай, под порожком нужно глянуть. Шурка, бывает, туда припрятывает бухнуть на опохмелку.

Я вышел из дома, приподнял и отодвинул порог. Там лежали водка и завернутые в бумагу кусок сала, ломоть хлеба, ломтики лука увядшие и помороженные. «Вот крыса позорная, голимое [настоящее] животное».

— О, дядя Саш! Живем! Это животное притарило и бухнуть, и пожрать! Как собака! Животное оно и в Африке животное. Вставай! Сейчас бухнем и легче станет. А деньги — это не проблема, схожу в город пустым, а приду полным.

Распив бутылку водки, слегка подзакусив, чем Бог послал под порог с тетей Шурой, я у дяди Саши спросил:

— Что-то я не заметил туалета на улице? Да и забора нет?

— Да мы ведь стопили все. Вон и деревья во дворе спьяну порубили! И ставни с окон! Все на дрова пошло. Ну и чёрт с ним! Зато теперь с улицы с любого места заходить можно.

— Дядя Саш, а что там в кастрюле на окне?

— Шарика съели, а там его останки в кастрюле. Может, разогреем? Хоть горячего похлебаем. Там вон еще жир плавает сверху. Шурка жалела, плакала. Говорит, хороший пёс был.

— Что-то помню, дядя Саш, а многое и не помню.

— Так эта ж кобыла тебе ерша делала, а ты, Вовка, неразборчивый в бухле, все подряд хлещешь и не закусываешь. Да, когда-то и я был молодой, крепкий, а теперь все, немного опрокинул через край, и ноги не держат.

— Так, дядя Саш, давай наводить порядок в доме, а потом я на промысел схожу в город, на рынок, нужно что-то есть и пить, чтобы жить. А с тетей Шурой я поговорю, как от мента придёт.

В «Дневнике» есть, впрочем, запись, позволяющая несколько уточнить характер «разговоров» рассказчика с тетей Шурой.

Опять я запил. Эта крыса тетя Шура все деньги п… и к менту Юре убежала. Уже второй день нет её дома. Уже давно бы ей голову отбил, но вовремя сучка сматывается. Опять иду на базар и не знаю, повезет или не повезет. Как все надоело. Только почувствуешь себя человеком, и опять в дерьмо падаешь. Неужели это никогда не кончится?

Не потому ли «сматывается» тетя Шура, что «жилец» способен «отбить ей голову»? Возникает отнюдь не праздный вопрос: какие отношения связывают Муханкина с тетей Шурой? Ведь она вызывает у нашего рассказчика огромный и явно непропорциональный интерес. Попадается, например, такое место:

Сегодня вертанул пару лопатников, а в них мелочовка. Больше риска было, чем денег взял. Ну лучше хоть что-то, чем ничего. Опять с этой дурой поругался — вот гадина вредная. До меня еще постоянно где-то неделями таскалась, а это, как спецом, сидит дома, курица, хоть бы на пару дней загуляла где-нибудь — хоть не видеть бы её рожи глупой.

(Из «Дневника»)

Обратимся к весьма впечатляющему фрагменту из «Дневника», который, как нам кажется, позволяет лучше понять суть происходившего.

На днях вечером около спорткомплекса встретил Марину с дочкой её и какой-то подругой. Марина исчезла куда-то, её подруга увязалась за мной. Пришли ко мне в хату, спьяну не разобрал, кого привёл. Была пьянка, музыка, танцы… Проснулся чумной, кошмары одни сменились другими. Под одеялом кто-то возился в ногах. Испугался. Хотел выпрыгнуть из постели, откинул одеяло, но вырваться из захвата того, что там было, не смог. Оно мурчало, заглатывая мой член по самые яйца. С перепугу брыкнулся и несколько раз ударил то, что вцепилось в меня. Вырвал из головы этого чуда-юда клок волос. Когда пришёл в себя, разглядел девку. Откуда она появилась тут, ни хрена не понял. И не вспомнил. Бухнул, загрыз чем-то, потеплело вроде бы внутри, отошёл. Объяснил ей, что это так спросонья получилось, а мог бы и забить до смерти. Она меня поняла. Мне её жалко стало. Днём проснулся и увидел, что со мной чучело какое-то лежит в постели. Это еще полбеды. Вот когда она стала одеваться, — вот это было да… Грязные, рваные носки, сочетание одежды мужской и женской привели в ужас, особенно драная фуфайка и кирзовые сапоги… Это тете Шуре не привыкать, а я о… до сих пор от такого. Противно как все! Неужели это я? Ужас, ужас! Какой я дурак! Как я опустился! Не могу так больше жить! Я, наверное, повешусь. Все, нужно уезжать к матери, отмыться, откормиться, отойти от этого кошмара. Когда приеду, нужно будет искать новую хату. А может, останусь там… Чёрт его знает, как жить.

Итак, Муханкин, явно не имея в виду этого, приоткрывает нам тщательно скрываемую тайну: житье-бытие с тетей Шурой имело и очевидный сексуальный поворот. Но как же, удивится, возможно, наш читатель? Как это вяжется с теми романтическими страстями, о которых уже шла речь выше? Впрочем, не исключено, что читатель, уже уловивший внутреннюю логику наших рассуждений, и не станет удивляться вовсе. Хотя ничего неизвестно о возрасте тети Шуры, но легко можно предположить, что это очень немолодая женщина. Если она и моложе 70-летнего дяди Саши, то вряд ли намного. Ведь Таня, Тамара или Ольга М. не характеризовались нашим повествователем как тети, хотя все они были старше него, им было от сорока до пятидесяти. Следовательно, тетя Шура значительно старше этих женщин. Вместе с тем тетя Шура представлена как омерзительная, полуразложившаяся алкоголичка. Но этим-то она и может быть особенно привлекательна для Муханкина как бессознательно ненавидимое им воплощение «материнского начала». Её гротескно-пародийный облик формально оправдывает то брезгливо-презрительное отношение к женщине, которое сформировалось у Муханкина на глубинном уровне. Грозясь «отбить» ей голову (и, по-видимому, вступая с ней время от времени в пьяные драки), он, похоже, вымещал всю ту агрессию, которая по сути своей направлена на «материнскую фигуру».